Человек из красной книги - [83]

– А с людьми что?

– С людьми ничего, – отрубил Царёв и поднялся, давая понять, что аудиенция закончена, – на послезавтра, на 11 утра.

Агент понимающе сделал глазами, попрощался и удалился, неслышно прикрыв за собой дверь. Царёв прошёл в спальню и стал задумчиво перебирать бумаги Евгении Адольфовны. Однако того, что искал, не обнаружилось: оно и было понятно – её записная книжка наверняка осталась во владиленинской квартире; потом же, когда перевозили тело и решали с Аврошкой, было уже не до мелочей. Он поднял трубку, набрал номер и коротко распорядился:

– Гурьев, свяжись с Шестаковым, пусть выяснит прямо сейчас: Цинк Адольф Иванович, работает предположительно в проектном институте, в Караганде, маркшейдер. Нужен рабочий телефон, срочно. – И дал отбой, бросив трубку на рычаг. В аппарате тренькнуло, отзываясь на удар, и Павел Сергеевич подумал вдруг, что они никогда не говорили с Женюрой о Боге, вообще никогда. Никто из них так и не завёл этот разговор первым: другой же, становясь в этом деле вторым, наверное, просто не посчитал для себя нужным открывать эту новую для обоих тему. Он даже не поинтересовался, была ли она крещёной, хотя, с другой стороны, какое там: родилась во время войны в глухой промышленной провинции – самый неподходящий вариант нырнуть при рождении под Богово крыло. И сразу – степь, такая же в этом смысле безрадостная перспектива жития при меднорудном карьере и отсутствии разрешённого упоминания о Христе и его апостолах. Дедушка её вроде бы как-то подкован был по церковной части, но точно он не помнил, говорила она ему об этом или это стало его личным домыслом.

Сам он был крещён ещё в раннем детстве, там же, где родился, на Украине: бабка с дедом отнесли его в храм в первую неделю, не спросив у матери, которая сразу, как родила, стала постепенно отдаляться от ребёнка. Однако тем дело для Павлика и окончилось: ко времени, когда мало-мальски созрел головой, ни соборов, ни крестов, ни всякого остального церковного и туманного в жизни его уже не стало, зато началось другое удивление – первыми летательными аппаратами, смелыми лётчиками, и мечтание о других небесах, хотя и расположенных близко к тем, с каких привычно вещали про истину и любовь. «Совесть, – думалось ему, – она и есть тот самый Бог, о котором так много и не слишком конкретно рассуждают верующие, – совесть и вера в собственные возможности».

Через полчаса ему перезвонили, и он записал номер. Ещё через минуту он заказал по межгороду разговор с Карагандой по срочному тарифу. Тут был обед, там – ближе к вечернему времени, но он успел: когда их соединили, Цинк ещё не ушёл.

– Послушайте меня, Адольф Иванович, – сказал он в трубку, не здороваясь и не представляясь, – случилась катастрофа, ваша дочь Евгения погибла, в четверг кремация и прощание, в одиннадцать, вы должны об этом знать.

Вас ждать?

Думая о том, как правильней построить разговор с её отцом, Павел Сергеевич успел-таки прокрутить в голове пару вариантов, памятуя о том, что он всё ещё вызывает неприятие в этом человеке. До этого неизвестного Адольфа, если откровенно, дела ему особенно не было. Даже наоборот, существование Цинка в такой отдалённости снимало проблему привечать его, делая вид, что рад до невозможности явлению тестя в собственном доме.

Сначала ему показалось, что разумно будет начать со слов «Уважаемый Адольф Иванович, это Павел Сергеевич, муж вашей дочери…», и дальше приготовить его к известию, отыскав наиболее корректные слова и по возможности дав понять голосом, что горе у них общее. Второй способ сообщить о горе предполагал телеграмму, короткую, информативную, а там уже – будь, как сложится, по факту. Затем передумал, решил не любезничать.

После паузы Цинк отозвался:

– Это её муж?

– Да, – ответил он. – Я Царёв Павел Сергеевич, муж вашей Жени. – И переспросил: – Вы приедете, телеграмма о смерти нужна?

– Нет, – ответили оттуда, – не утруждайтесь. Я прилечу в четверг утром, ночным московским рейсом. Где прощание?

– Крематорий Донского монастыря, в районе Шаболовки, – стараясь, чтобы слова его звучали отчётливо, ответил Царёв и повторил, – в одиннадцать.

На той стороне ничего не ответили, и Павел Сергеевич дал отбой, так и не уяснив реакции Цинка на свои слова. Тот был, кажется, вменяем, но сам разговор их был настолько краток, а сушёные рубленые фразы, которыми они успели обменяться, такими бесчувственными и скупыми, что понять что-либо было невозможно. Да и неважно, дело сделано, он его век не видел, и ещё столько же можно было не видеться, если бы не этот совместный кошмар.

12

Только когда опустил трубку и добрался до своего рабочего места, Адольф Иванович понял, наконец, о чём ему только что сообщили из Москвы. Он опустился на стул, снял очки и закрыл ладонями лицо. Так он просидел с час или больше, пока его не спросили: «Вам нехорошо, Адольф Иваныч?», на что он мотнул головой и произвел неопределённый жест локтём.

Потом все ушли, и он остался один. Нужно было что-то делать, куда-то идти или, на крайний случай, звать кого-то, кому можно было бы сказать какие-нибудь слова. Или же услышать от него – но только не утешительные, потому что всё это было неправдой, и его маленькой Женюры просто не могло больше не быть, даже если она и жила от него далеко и у них были нелады, и отношения между ними за последние годы не вернулись к прежним, а лишь упрочились в этом необъявленном противостоянии. Повинна была сама жизнь, соединившая в неправильном месте разных людей: тех, кто этой жизнью безнаказанно верховодил, и других, которым они ломали судьбы, чтобы продолжать оставаться наверху и уже оттуда распоряжаться целым миром.