Человек из красной книги - [75]

8

Ей нравилось эта тишина: до их высотного этажа городские звуки и днём-то долетали едва-едва; ночью же был абсолютный звуковой провал, вакуум, и если бы она захотела, то смогла бы, наверное, услышать, как трутся друг о друга пылинки, не прихваченные Настиной тряпкой, или как откуда-то сверху, уже вполне ощутимо для слуха некто неизвестный, всерьёз взявшийся за неё, нашёптывает ей очередные слова, которые она только-только успевает перенести на бумагу.

Так она работала почти до конца марта, делая время от времени короткие перерывы, чтобы привести в порядок мысли и, сменив картинку перед глазами, вернуться к прерванному тексту. Так ей получалось видней, будто смотрела она на сделанное ею несколько отстранённо, как некто посторонний, не обязательно заинтересованный в успешном результате и уже далеко не каждым оборотом восхищающийся. Однако, работая, не тормозилась даже для того, чтобы получше освоить пишущую машинку, шла дальше, с самого начала решив для себя не терять темпа, ничего не править, а лишь накапливать добрую и полезную злость, которая к финалу этого первого её большого путешествия позволит переписать всё от начала до конца, принимая в расчёт пройденный путь, весь набранный ею багаж, все набитые шишки, эти бессчётные затыки, о которые она снова не раз и не два успеет расшибить лоб.

Папа, казалось ей, получался интересным. Во всяком случае, если говорить о нём, как о персонаже. Слово «герой» ей не нравилось, от него веяло чем-то чрезмерно далёким, наигранно-высокопарным. Такое слово слишком часто звучало у них в каражакальской поселковой школе: и когда речь шла о литературных именах, и параллельно, когда им вдалбливали параграф за параграфом, из чего сделан костяк единственно верной коммунистической идеологии и почему завоевания советского народа есть самые наипервейшие среди всех остальных мировых достижений.

Она, конечно, будучи вечной отличницей, толкования эти слушала, но воспринимала их больше ушами, чем головой. Несколько раз озадачивала вопросами отца, прося его помочь разобраться во всех этих наворотах, где почему-то концы не увязывались с началами, сами же начала брались неизвестно откуда, хотя предполагалось-то всё иначе, если отмотать от самого первого параграфа. Адольф Иванович даже не отшучивался, просто отворачивался и уходил, всякий раз находя причину увернуться от такого разговора. Поначалу это её удивляло: казалось, дело-то понятное, простое, если разобраться, доходчивое – всего лишь требуется понять, отчего все они живут в вонючем бараке, если трудовому народу обещан рай. А они ведь были именно такой народ, самый что ни на есть трудовой, хотя и имели фамилию, трудную для запоминания, но зато лёгкую, чтобы быстро и без запинки выговорить на одном коротком выдохе.

Потом отучилась спрашивать, свыклась и с бараком, и с мыслью, что другая жизнь, если и имеется где-то ещё, то всё равно никогда и никаким боком не коснётся их, потому что слишком далеко расположена от этой степной местности. Да и папа с его вечными картами рудных залеганий никуда уже отсюда не денется, пока тут не выберут всю медь, или какая-нибудь новая война не разбомбит эти его степные пейзажи. И лишь через годы, когда она начала учиться в Политехе, до неё потихоньку стало долетать, отчего её отец так упорно уклонялся от любых разговоров, так или иначе связанных с героической тематикой. Однако выводы её верными так и не стали: она полагала, что папу вечно мучила совесть за то, что не воевал он в тот момент, когда на фронте тысячами гибли люди, а всё это тяжёлое время пробыл в тыловой провинции. Других мотивов Женя для себя не находила. Ну а потом закрутилась в учёбе, в суете большой Караганды, и папа как-то сам по себе отодвинулся, ушёл чуть в сторону, унеся с собой остатки редких сполохов её памяти об их тогдашней жизни посреди голой степи.

Теперь же, когда начала писать, картинки тех далёких времён стали неспешно восстанавливаться, собираться по крохам, и оказалось, что всё то, во что раньше не вглядывалась, на деле медленно выстраивалось в некую картину, плотно собранную и туго сжатую, где нашлось место описанию мелочей их жизненного быта, начиная от заполонивших скудное пространство обитания холщёвых папиных рулонов, от стопки его же маркшейдерских чертежей, от дедушкиных колёсиков и пружинок до запахов цветущих волошек и увядающего ковыля, керосинового фитиля, мокрой ржавчины, всепроникающей рудной пыли и подгнившего белья, забытого вечно нетрезвым соседом в общем тазу их барачного коридора…

9

З0-го марта Царёв, войдя в дом, сразу сообщил:

– Послезавтра летим, будьте готовы.

– Сколько в общей сложности пробудем? – уточнила Женя. К этому времени она уже твёрдо для себя решила, что непременно отвезёт Аврошку к деду, использует эту поездку – будет возражать её муж или нет. Решила всё же сказать ему об этом уже на месте, сделав так, чтобы, если всё у них пройдёт гладко, то Павел Сергеевич не найдёт повода отказать. А потом она даст ему читать четыре рассказа, которые взяла с собой, на свой страх и риск. С другой стороны, если поразмыслить хорошенько, то повод всё же имелся, поскольку никуда не исчезал, – явное, откровенно ничем не прикрытое нежелание царёвского тестя входить в любой контакт с семьёй, где якобы верховодит пенсионер по возрасту и чекист по убеждениям.