Человек идет в гору - [9]

Бирин дал полный газ мотору, и самолет, пробежав больше обычного, взлетел. Он плавно набрал высоту и вскоре исчез в бледном мареве неба.

Через час самолет вернулся, и Бирин на рулежке высунул руку с поднятым вверх большим пальцем.

Военный представитель крепко пожал руку Николаю:

— Вы добились исключительно удачного решения. Вместо одного человека, самолет сможет брать троих, причем двух тяжело раненных. И главное, получена возможность существующий самолетный парк быстро переключать на перевозку раненых.

— Ну, теперь уже поздравляю вас окончательно! — обнял Николая Быстров.

Директор пригласил Николая и Солнцева в свою машину. Серые глаза его лучились радостью.

— Александр Иванович, возьмите на себя руководство подготовкой чертежей и технологических карт. Через три дня запустим в серию.

— Хорошо, — холодно ответил Солнцев и отвернулся.

Глава четвертая

Николай отворил дверь, и сразу пахнуло на него родным, волнующим, грустным. Анны не было. Глебушка спал. Лицо его побледнело, осунулось. Мать сказала, что Анна пошла на работу.

Марфа Ивановна часто заморгала, краем платка утерла слезы.

— Лица на ней не стало: почернела вся, глаза ввалились. На Глебушку все смотрит и плачет…

«Марфа Ивановна, — говорит, — родимая, за сыночком смотрите. Одна на вас только надежда. Николай, знаете, какой у нас непутевый: за ним самим, что за малым дитем, ходить надобно». — Извелась я с ней. «Куда ты, — говорю, — матушка, собираешься? Лукавый тебя что ли опутал? Где же это видано, чтобы баба сама дите бросала и на войну, ровно солдат, уходила?»

«Нельзя мне сидеть, Марфа Ивановна, — говорит, — Советская власть меня учила, доктором сделала, а теперь я помочь ей должна».

«Неужто ты одна у Советской власти-то?» — спрашиваю.

«Все и должны подняться. А я за себя в ответе перед ней».

Николай понял, что тревожило Анну в эти дни. Его самого волновали те же мысли и чувства, та же боль колола сердце. И хотя он хорошо понимал и одобрял ее решение, ему стало тяжело от сознания, что ветер войны уже разрушает их семью.

Сын проснулся. Николай прижался к нему небритым лицом.

— Папа, вчера было страшно. Стреляли из пушек.

«Бедный ты мой мальчик! — думал Николай, прислушиваясь к дыханию Глебушки. — Тебе будет тяжелее моего. Для тебя ведь мама — все: и солнце, и песня, и сказка…»

Вечером пришла Анна. По тому, как она кинулась к нему и, схватив руку, долго не выпускала, как смотрела глубокими и печальными глазами, — Николай понял, что это — прощание. Он хотел спросить, почему она так поторопилась, не посоветовалась, не сказала ему даже, но сидел молча и жадно вслушивался в ее голос.

— На площади Революции роют укрытия, — глухо проговорила Анна. Николай угрюмо молчал, и Анна круто изменила направление разговора. — Ну, как твой самолет, инженер? — громко спросила она, стараясь казаться веселой и непринужденной. Это ей плохо удавалось. На лбу собирались морщины, глаза оставались строгими.

— Мой или наш? — озабоченно спросил Николай.

Анна вопросительно подняла крутые брови.

— Мой самолет еще рассматривают в Москве Что касается нашего самолета, то мы можем поздравить друг друга с успехом, фронт получит тысячи санитарных самолетов.

Николай рассказал о своих кабинах. Анна обняла его и поцеловала в губы.

— Я всегда говорила, что ты умница.

— Идея твоя, а идея — главное…

— Я великодушна. Уступаю тебе авторство. И, пожалуйста, сними очки: я люблю тебя подслеповатым.

Николай снял очки, принудил себя улыбнуться:

— Не храбрись, Анок. Я и без очков вижу, что у тебя на сердце…

Анна устало опустилась на кушетку возле Николая. Удивленно и испуганно посмотрела на мужа, сморщила переносье, закрыла лицо руками. Она плакала молча, чтобы не испугать Глебушку, но сколько усилий требовало от нее это молчаливое рыданье!

Николай глядел на ее вздрагивающие плечи, на мокрые от слез пальцы маленьких рук. Он прижал голову Анны к своей груди, гладил волосы, аккуратно заколотые шпильками.

— Я боялась, что не увижу тебя. Завтра уходит эшелон, — тихо сказала Анна.

— Завтра? — едва слышно переспросил Николай. — И ты…

— Да… с эвакогоспиталем. — Потом, помолчав, задумчиво добавила: — Я не ожидала, что эвакогоспиталь выедет… Думала, буду вместе с тобой, с сыном… А получилось иначе…

И будто оправдываясь перед мужем в том, что не сказала ему раньше о своем решении, Анна подняла голову, быстро заговорила:

— Я видала эвакуированных… из Выборга. Они смотрели на нас — будто мы из другого, далекого мира. Они удивлялись тому, что еще есть люди, которые спокойно живут, улыбаются, шутят. Ты не представляешь, Николай, как они правы! Нельзя сейчас жить как прежде. Это преступление. Перед собственной совестью преступление! Не могу объяснить словами, но я поняла это.

Анна обняла Глебушку, целуя его и плача, говорила отрывистым полушопотом:

— Казалось… все ясно, все решено… а увидела его, услышала его дыхание… Почему так тяжело? Где я возьму сил оторвать его завтра от себя? Или… остаться? Пойти сказать… что передумала, что ребенка жалко?

— Господь тебя надоумил, — одобрительно подхватила Марфа Ивановна, — верно твое слово, Аночка.

— Верно мое слово… — медленно повторила Анна, как бы отвечая своему раздумью. Голос ее потвердел. — А слово это я уже сказала. Всем… И самой себе!