Человек и будущее человечества - [2]

В самом деле, что за праздный вопрос - хорошо или плохо должен жить человек? Разумеется, хорошо! Ответ прост и привычен. К сожалению, есть несколько обстоятельств, которые мешают исчерпать проблему этим ответом и покончить с ее обсуждением. Во-первых, понятие "жить хорошо" достаточно многозначно. "Хорошо живу! говорил о себе преуспевший охотнорядец. - Дом полная чаша, свечи в церковь таскаю пудовые, девок - полгорода, приказчиков привел к послушанию, жена пикнуть боится. Пей, гуляй! Хорошо живу!" "Нехорошо живет", - говорили о нем... Во-вторых, человеку непросто бывает устроить свою жизнь по своему разумению. Там, где он хотел бы решать сам, решает за него общество. Оно и подсказывает ему идеал и подпускает или не подпускает его поближе к этому идеалу. В-третьих - не этого, пожалуй, и придется начать, - самый идеал менялся от века к веку. Менялась даже терминология, употреблявшаяся при обсуждении связанного с ним круга вопросов. В прошлом веке этот круг вопросов часто обозначали как "познание души человеческой". В позапрошлом - восемнадцатом - как "познание человеческой природы". Терминология, на первый взгляд отвлеченная, да и не очень связанная с нашей проблемой. Но пусть это не вводит нас в заблуждение. Всякий раз, когда задавался этот вопрос - "хорошо или плохо должен жить человек?", - сразу же удивительно прочно смыкались проблемы психологические и общественные. Благополучие и страдание, душевность и черствость всегда были преломлением в душе человеческой богатства и бедности, свободы и несвободы, знания и невежества, движения и застоя, а любая попытка решить этот вопрос всегда имела социальную подоплеку. Вопрос "хорошо или плохо должен жить человек?" всегда начинался с вопроса о том, каков он, этот человек, и утопал в трясине других вопросов, едва психология становилась политикой. Когда брат Жан по подсказке друга своего Франсуа Рабле и с помощью просвещенного государя Гаргантюа построил Телемскую обитель, над входом он написал: "Делай что хочешь". Вот как истолковал эту надпись Франсуа Рабле: "Делай что хочешь, ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства, ибо час искони влечет к запретному, и мы жаждем того, в чем нам отказано". Жизнь истолковала эти слова иначе. Освобождение человека было освобождением не отвлеченного благостного существа с врожденным стремлением к добродетели, а реального буржуазного индивида с его гнусной, мелкой и охватывающей все на свете корыстью, маниакальной любовью к вещи и нелюбовью ко всем, кто не разделяет его идиотических вожделений. Когда Возрождение сказало этому индивиду "делай что хочешь", он с готовностью откликнулся на его призыв. Он принялся грабить, насильничать, убивать. Он, собственно, неплохо умел это делать и раньше, но теперь делал это с сознанием исполняемого долга. Классицизм потребовал, чтобы на него наложили узду и долг отделили от похоти. Знаменем века стала регламентация, переданная государству. Раньше позволялось все. Теперь все запрещалось. Не очень удачливое в хозяйственных своих результатах государство Ришелье, Мазарини, Людовика XIV (Короля Солнце, или Людовика Ясно Солнышко, как сказали бы мы истинно по-русски) функцию обуздания и пресечения исполняло отлично. Просвещение попыталось все поставить на место. Семнадцатый век - век классицизма - деспотизм противопоставил разбою. Восемнадцатый - век Просвещения - противопоставил разбою и деспотизму веления разума. Разум означал новую форму свободы. Регламентация сохранялась, но она была передана самому человеку. Его надо было так воспитать, он сам должен был так себя воспитать, чтобы в ответ на призыв "делай что хочешь" не кинуться отнимать у других и набивать свою ненасытную утробу. "Делай что хочешь" должно было теперь прозвучать для человека, прошедшего утомительно долгую выучку у многих великих людей порядка и долга, как "не делаю чего не хочу". Не подличаю. Не меняю по приказу своих убеждений. Не лжесвидетельствую. Не устраиваю вечный торг с совестью... Просвещение было очень строго к человеку. Это был гуманизм, отметивший уже столетнюю годовщину со дня своего рождения и не пренебрегший полученным опытом. Это был гуманизм, отказавшийся от многих иллюзий и вместе с ними от многих оттенков, звуков и красок, дабы сохранить главное - надежду и веру. Этому человеческому идеалу соответствовал общественный идеал. Просветители видели, насколько связаны мораль и условия жизни, и выразили это в замечательно реалистичном афоризме: "богатство и бедность одинаково порождают пороки". Наилучшим они считали "среднее состояние" - тот уровень и условия жизни, когда человек не кичится и не стыдится, не голодает и не роскошествует, а о деньгах попросту не думает, ни где их раздобыть, ни как их приумножить. Тогда, считали они, человеку проще цивилизоваться, сделать себя человеком. К сожалению, такое "среднее состояние" (а о нем мечтал еще Плавт; для этого, считал он, нужно только, чтобы богатые женились на бедных) не было достижимо в прошлом, и его никогда не будет в будущем. В прошлом мы сталкивались с контрастами нищеты и богатства. Перед значительной частью человечества эти проблемы стоят и сейчас - в одних странах острее, в других менее остро. Наука добилась многого. Но разве не кажется именно сегодня особым позором нищета в богатой стране и самоупоенное богатство в стране, население которой находится на грани голодной смерти? Да и не заставляет ли о многом задуматься самый факт одновременного существования тех и других стран - существования их в мире двадцатого века, где не наука, во всяком случае, ответственна за голод, эпидемии, нищету. Подобным образом обстоит дело сейчас. А в будущем? Так вот, научные фантасты, о которых пойдет дальше речь, утверждают, что в будущем все будет иначе.