Человек, для которого не было тайн - [11]

Опустился лифт, и оба вошли в него.

— Нам нужно встретиться, — негромко сказал Зорге.

— Я давно жду, — улыбнулся Вукелич. — Хотите в субботу. У меня собирается компания журналистов…

— Согласен.

Зорге вышел, приветливо махнув рукой.

В субботу в квартире Вукелича собралось человек двадцать, почти одни мужчины, и Бранко пригласил по телефону гейш. Они приехали тотчас, как пожарная команда… Их появление встретили веселым шумом. Гейши вошли чинно, в изящных нарядах, держа в руках сямисены.[2] Они сбросили в прихожей дзори и в одних чулках прошли в гостиную. По японскому обычаю, все гости Вукелича сидели в носках, оставив обувь при входе.

Бранко Вукелич устроил вечер на японский манер. Расположились за низеньким столиком на подушках, подобрав под себя ноги. Гейши принесли с собой атмосферу непринужденной веселости. Они, как хозяйки, уселись среди гостей, принялись угощать их, наливая саке, зажигая спички, как только видели, что кто-то достает сигареты. Они поддерживали разговор, пели, когда их об этом просили, играли на сямисенах. С их приходом гостиная сделалась такой нарядной, будто сюда слетелись яркие тропические бабочки.

После ужина, разминая затекшие ноги, перешли в курительную комнату. Здесь была европейская обстановка, сидели в удобных креслах, курили, пили кофе, лакеи разносили спиртное, им помогали гейши. Бранко Вукелйч, переходя от одной группы к другой, очутился рядом с Зорге.

— Идемте, я покажу свою лабораторию, — сказал он, тронув его за локоть. Вы, кажется, тоже увлекаетесь фотографией.

Они прошли в дальнюю часть дома. Бранко включил свет и провел Рихарда в небольшую затемненную комнату, со стенами, до половины облицованными деревянной панелью. На столике стоял увеличитель, рядом ванночки, бачки для проявления пленки, на стенах легкие шкафчики, полочки. Это была фотолаборатория любителя, сделанная умело, удобно, и, может быть, только излишне громоздкий запор на плотной двери нарушал легкость стиля, в котором была задумана лаборатория.

— Здесь мы можем поговорить несколько минут, — сказал Бранко, запирая за собой дверь. — Прежде всего, здравствуйте, наконец! — Он протянул Зорге руку. Рука была плотная, крепкая. Зорге любил людей с такими энергичными руками. Этот интеллигентный французский корреспондент вызывал у Рихарда чувство дружеского расположения.

— Здесь я устроил фотолабораторию, — продолжал Бранко, — здесь же разместил пока рацию. Радист прибыл, но пробные сеансы не дают надежной связи с «Висбаденом». По-видимому, недостаточна мощность.

Вукелйч отодвинул столик, открыл в панели невидимую дверцу и вытащил рацию-чемоданчик. Зорге присел, бегло взглянул, открыл крышку и сказал:

— Радиостанцию надо менять. И не рекомендую держать ее здесь, это опасно… Ну, а как с людьми? Истоку прибыл?

Истоку — это художник Иотоку Мияги, которого ждали из Лос-Анжелоса.

— Мияги, видимо, в Токио, но я с ним не связывался, ждал вас, — ответил Вукелйч.

— Тогда свяжитесь, я тоже должен с ним встретиться… И еще: в редакции «Асахи» работает журналист Ходзуми Одзаки. Дайте ему знать, что Александр Джонсон, его китайский знакомый, хотел бы с ним поговорить. Пошлите к нему надежного человека, и, конечно, только японца. Сами останетесь в стороне… Ну, нам пора…

Их отсутствия никто не заметил. В курительной они появились из разных дверей. Зорге держал в руке коньячную рюмку, прикидывался, что много выпил, был разговорчив, смешлив и остроумен.

Вечер удался на славу.

Спустя несколько дней в одной из рекламных токийских газет появилось небольшое объявление: коллекционер, любитель японской старины купит «укийоэ» традиционные гравюры работы старых японских мастеров. Вскоре Бранко Вукеличу позвонил издатель рекламной газеты: один японский художник прочитал объявление и предлагает прекрасные «укийоэ».

Через день они встретились в редакции «Джапаниз адвертайзер» — журналист Вукелйч и японский художник Иотоку Мияги.

Художник — невысокий японец с узким, нервным лицом — выложил целую серию прекрасных «укийоэ». Они долго обсуждали достоинства каждой гравюры, восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве бумаги — Мияги предпочитал японскую «хоосе», она нежна, не имеет холодного глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.

Вукелйч отобрал несколько «укийоэ» и просил художника позвонить ему в агентство — он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной иены теперь все становилось на свои места.

Разорванная иена подтверждала, что художник Мияги — тот самый человек, которого ждали в Токио.

Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.

Истоку Мияги родился и вырос на юге — на острове Окинава, «среди теплых дождей и мандаринов», как любил он сам говорить. Но кроме теплых дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, милитаристов. В шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско, Сан-Диего, потом в Лос-Анжелосе; учился в художественных училищах, но, став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем маленького ресторанчика «Сова» в отдаленном квартале Лос-Анжелоса. Здесь собирались активисты — рабочие, профсоюзные функционеры, учителя, студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда — публика интеллигентная и в большой части лево настроенная. В Лос-Анжелосе было много немецких эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятки лет продолжали держаться на чужбине вместе. Немцы также были завсегдатаями «Совы», и главным образом для них художник создал дискуссионный кружок «Ин дер деммерунг» — «В сумерках». Именно в сумерках посетители заходили обычно в «Сову». Среди немцев тоже были сильны прогрессивные настроения. Годы были горячие, бурные, все жили здесь событиями, происходившими в революционной России, и вполне естественно, что Мияги стал разделять революционные взгляды. Жил он тогда у японки «тетушки Китабаяси», которая зарабатывала себе на жизнь тем, что содержала пансионат и кормила обедами жильцов. Она тоже придерживалась левых взглядов, и в ее пансионате жило несколько членов кружка «Ин дер деммерунг».