Человек Чубайса - [37]
Схватившись за лохматую рыжую голову, похожую на взорвавшийся примус, Юха радостно сообщил:
– Иваныч человека убил!
– Это как? – насторожился я.
– Ну как, – содрогнулся Юха. – Железным топором.
– Сам понимаю, не каменным. Когда такое произошло?
– Часа три назад, – Юха ткнул пальцем в карлика. – Вот свидетель. Иваныч сам признался. Он нам всю душу раскрыл.
– А где труп?
– Ну, не потащит же он за собой труп, – резонно заметил Юха. Глаза у него были совсем свинячьи. Я все ждал, когда он заявит, что он гомункул, но, возможно, эту стадию он уже проскочил. – Иваныч сам сказал, что зарубил человека. Прямо перед оперным. Сказал, чтобы мы не волновались и лег спать. С ним бабы были, они ушли. Бабы нам не понравились, а Иванычу мы верим. Сказал – зарубил, значит, зарубил. Кристальной души человек. Вот «Арарат» принес. Пусть отдыхает. Мы пьем за его здоровье.
Я давно не видел Юху.
Он резко изменился. Потяжелел. В нем появилась неприятная услужливость. «Мы так и сказали Иванычу, – услужливо объяснил он, – дескать, убил и ладно, отдохни для начала. Там разберемся. Ты тоже отдыхай, Андрюха, – радушно предложил он и потянулся к рюмке. Руки у него дрожали. – Плесни себе коньячку. – (И теперь реши, кому из нас с ним хуже, и кому трудней – попробуй разбери…) – Садись сюда. Ага, вот так. Видишь, как удобно? Хочешь, возьму из-под Иваныча подушку? Ему не нужно. А ты отдохнешь».
Представив цвет и запах подушки, я отказался.
– А это Костя, это друг давний, – указал Юха на карлика. – Ко мне ходят только самые верные друзья, только самые давние, – он еще больше прищурился. – Вот ты, – кивнул он мне. – Ну, Иваныч… Теперь Костя… «Склоняя над фолиантом седой череп…» Помнишь, как там у Льва Николаевича?
Я не помнил.
Оба были пьяны.
В тусклом свете голой свисающей над столом лампочки оба почему-то напоминали ободранные пни. Старые, с ошметками обвисающего серого корья, то есть давно не бритые. Пни-гомункулы. От грязи на них чуть опята не росли. Потом в голове мелькнуло, что карлик сюда не случайно попал: внешний мир вокруг Юхи каким-то странным образом сжался, сузился. Таких домов сейчас в городе много, подумал я. Профессорские династии провалились. Было время, Шурка Сакс мечтал о родстве с каким-нибудь профессором, теперь профессорские сынки мечтают о дружбе с бандосами. У него твой профиль выколот снаружи, а у меня душа исколота снутри… Юху я не жалел. Я не раз пытался пристроить его к делу, но работать он разучился. У него, видите ли, отец дружил с маршалом Покрышкиным. В две скрипки. Юха тоже вдруг показался мне карликом. Огромным грязным щурящимся карликом.
– У меня отец дружил с маршалом Покрышкиным, – конечно, заявил Юха и указал пальцем на карлика: – А Костю священник не хотел крестить. Костя раньше срока родился. Священник, увидев его, сказал: ну, на хер его крестить? Помрет, дескать, отмечен особым знаком. А Костя выжил. Он весь в борьбе. Хирург, принимавший роды, советовал сдать Костю в институтскую клинику. Дескать, заспиртуем парнишку, он науке принесет посильную пользу. У меня отец дружил с маршалом Покрышкиным, – напомнил Юха, – а у Кости отец был плотник. Как в Библии. Отец, знаешь, что сказал Косте? Мать-то у него померла. Взглянула на то, что родила, и того. А Косте, когда стукнуло десять лет, отец, как настоящий плотник, указал на выползшего из земли червя. «Видишь, Костя, какой некрасивый червяк? Ну, кому он, кажется, такой нужен? Видишь, как извивается? Всего-то червяк, чего хорошего, правда? А ведь все равно извивается, спешит куда-то, дергается, торопится по-своему. И ты, Костя, так тебе скажу, не красавец, в Муромцы не вышел, спорить не буду. Короче, не великан ты, сынок. Даже не Рембо. Но пойми, что любое существо в нашем мире, даже такое маленькое, как ты, имеет право извиваться, дергаться и спешить куда-то». Видишь, как хорошо сказал. Я же говорю, плотник.
Я кивнул.
– Имя у меня христианское, – прогудел карлик.
Он был пьян сильнее, чем я думал. Голос у него оказался деревянный. Я сразу понял, что не хочу тут засиживаться.
Грязные стены.
Хлебные крошки на столе.
Выглянул из-за чайника таракан, смиренно поводил усиками.
Фальшивый «Арарат» в пузатой бутылке наводил на меня чудовищное уныние.
Вот я стою три лимона, подумал я. Не так уж мало, если подумать, а чужую нищету не стряхнуть… И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, пусть слова мои тебя не оскорбят… Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху, и гляжу, гляжу часами на тебя…
– Костя, он всегда в борьбе, – тянул свое гомункул Юха. – Работал в артели карликов. Советская власть кончилась, артель закрыли, обвинили карликов в пособничестве коммунистам. Когда демократические преобразования обнимают пламенем всю страну, сильнее всего поджариваются карлики, – выдал Юха. – Теперь у него свое дело. Автозаправку на Светлой знаешь? Ну, вот, – обрадовался он, – это Костина автозаправка, он там в кафушке работает. Входит в кафушку прижимистый клиент, новый русский, как ты, Андрюха, ковыряет в носу, ждет, когда заправят-помоют богатую машину. Сидит, понятно, ничего не заказывает, в мыслях нет у него такого ужаса – заказать чего-нибудь в кафушке на автозаправке, а тут Костя подлетает с карандашиком, с блокнотиком, с чистенькой салфеточкой на локотке. Весь свободный в свободном. «Кофе желаете? Вкусную поджарку? Салат?» Заметь, ни одна скотина Косте не отказывает. И чаевых не жалеют.
