Человек человеку Лазарь - [3]

«К черту! – я ударил кулаком по песку, так, что заболели костяшки. – Если ты одолел живого, то и мертвого как-нибудь одолеешь».

Пересиливая отвращение, я выглянул из-за песчаного бруствера и посмотрел на труп. И все понял. Песчаники! Это они облепили тело и, раздирая клочья комбинезона, поедали мертвую плоть.

Противно засосало под сердцем. Я поднял пистолет и, не целясь, нажал на спуск. Плечо тряхнуло от выстрела. За барханом что-то с шумом упало в песок, а тело Козлова замерло и от него во все стороны побежали перепуганные зверьки.

– Ларин! Не стреляй! Это ошибка. Мы думали, ты – Козлов, – закричал из-за холма Жогин.

«Индюк думал». Я осторожно подполз к телу, готовый в любую секунду выстрелить.

– Ларин! – Жогин вылез из песчаной воронки и поднял над головой руки. – У меня ничего нет.

Я целился очень медленно. Жогин стоял бледный, словно вареная рыба, лишь криво темнел на лице сбившийся круг респиратора, да слепо отсвечивали очки.

– Ну? – сказал я ему. – Считаю до двух. Раз.

Жогин тряхнул рукавом и на песок упал пистолет.

Я усмехнулся:

– Все? На тебя не похоже.

– Сейчас. – Жогин вывернул локоть, и на песке рядом с первым оказался второй. Носком ботинка Жогин отбросил их в мою сторону. – Все, – сказал он, сглатывая комок.

– Допустим, – ответил я. – Григорьев с вами?

– Там, – Жогин кивнул за барханы.

– Мертвый? – я поднял и опустил ствол.

Жогин засмеялся и едва заметно кивнул.

– А контейнер?

Ответить он не успел. Узкий голубой луч ударил в небо из-за барханов. Уши заложило от свиста. Луч стал шириться и расти, волна холодного воздуха окатила меня с головой. Я увидел, как падает на песок Жогин и откатывается за ближайший холм. Край неба сделался темным, тяжелая песчаная туча выползла из-за горизонта и быстро поползла в мою сторону. Потом в ее сердцевине вспыхнуло огненное яйцо, и небо раскололось на части.

Очнулся я под чем-то тяжелым. Кожа на щеке была стянута и покрыта ссохшейся коркой. Ничего не болело. Я осторожно освободился от груза и увидел, что лежал под мертвым Козловым. И засохшая кровь на щеке была его кровью.

«Ласточка», – я приложил к виску холодную сталь ствола, потом вздохнул и на секунду закрыл глаза. Так я с ней попрощался.

Футляр, в котором был спрятан палец, я нашел у Козлова за поясом, вытащил и переложил к себе.

– Эй! – услышал я голос Григорьева. – Жогин! Ты жив?

Григорьеву никто не ответил. Он, как солдат в атаке, перебегал от бархана к бархану, бежал и выкрикивал на бегу:

– Жогин! Жогин!

В руке он сжимал допотопный, страшный на вид пистолет, который на корабле держал в своей коллекции Зайцев.

«Неужели такой стреляет? Вернее всего этот монстр не более как пилюля от страха – психологическая поддержка трусоватому по натуре Григорьеву».

– Жогин!

Сейчас он бежал по открытому бугристому склону, метрах в сорока от меня. Двигался он не быстро, то и дело цепляясь ногами за гребни песчаных волн и с трудом удерживая равновесие. Не попасть в такую мишень мог лишь пьяный или ленивый. Когда я поднял пистолет, Григорьев остановился и замер. Но увидел он не меня, смотрел он в сторону, за высокий бархан, поднимающийся среди других островерхой складчатой пирамидой. Я еще не нажал на спуск, а он вскрикнул, словно обжегся и медленно двинулся по направлению к пирамиде. Я видел, как напряжено его тело, как он боится идти, как подгибаются ноги, а пугало, что зажато в руке, пляшет, будто живое. Не дойдя нескольких метров, он остановился и закрыл пистолетом лицо. Потом повернулся резко и, видно, хотел побежать, но вдруг упал, и даже я на таком расстоянии увидел, как на выцветшей ткани комбинезона распускается красный цветок.

Вот так я сэкономил на пуле – знать бы, за чей счет. Я мысленно перетасовал карты, благо их оставалось четыре. Три короля и дама. Жогин – возможно, но вряд ли. Жогин прост, хоть и считает себя хитрецом. Скорее уж Алапаев. Или Яшин. Или Родионова. Кто из них остался на «Ласточке» – Яшин или она? Или сбежали вместе, а «Ласточку» взорвали потом?

Мертвый Григорьев враскорячку лежал на песке. Я, выжидая, замер, но кроме стаи песчаников, подкрадывающихся к лежащему телу, никакого движения не замечал. Так я прождал с полчаса, испытывая противника на терпение. Потом не выдержал и пополз. Голова была на удивление ясной. Рука не дрожала. А засохшую корку крови, как маска стягивающую лицо, я успел счистить песком, смачивая его слюной.

Я полз и думал о Родионовой. На «Ласточке» мы прожили с ней десять дней, до этого она жила с Зайцевым, пока его не убили. Изменяла она мне редко, один раз я заставил ее ночевать с Жогиным, чтобы узнать про Козлова. Если Яшин ее убил – жаль. До ближайшей женщины – десять недель полета.

Чем ближе я подбирался к бархану, тем труднее становилось ползти. Дело было не в страхе. И реакция на гибель Григорьева здесь была ни при чем. Песок оставался прежним, его волны и пестрые гребни привычно врезались в кожу. Мозг привычно гасил болевые удары и отсчитывал метры пути. Пожалуй, воздух стал вязче – признак наступившего вечера. Или все-таки помноженный на усталость страх?

До бархана оставалось немного. Между мной и волнистым склоном, круто поднимавшимся вверх, проходила гряда холмов – невысоких, каждый размером с согнутого в поясе человека. Правее, в нескольких метрах, как рваная дыра в полотне, темнело тело Григорьева.