Я спросила себя: что больше всего волновало меня, когда я писала о войне? Наверное, смерть, хотелось понять, хотя бы приблизиться. Это таинственное и прекрасное чудовище манит и дразнит нас. Не убеждайте человека, что надо умирать, он не хочет умирать. Включаешь телевизор… “Что же это за времена, когда разговор о деревьях кажется преступлением, ибо в нем заключено молчание о зверствах” (Б. Брехт).
Никогда не знаешь, что извлечешь из себя. Насколько дальше человек, чем искусство. Листаю чернобыльский дневник…
Из первых месяцев… Въезжаю вместе с военными в деревню, которую в течение дня должны эвакуировать. Люди молча, не глядя друг на друга, идут с узлами, чемоданами к автобусам, за людьми так же молча бегут их собаки и кошки. Люди садятся в автобусы, животные остаются, у них человеческие глаза, они не понимают, почему их бросили, почему нельзя уехать вместе. “Муська, моя бедная Муська, — обнимает девочка маленькую собачку, — я оставила тебе большую миску молока и много хлеба”. Никто еще не знает, что через два дня специальный отряд расстреляет животных. Они привычно побегут на человеческий голос…
У своей старой, как и она сама, хаты стоит на коленях бабка с иконой. Голосит: “Детки, никуда не поеду со своего угла. Разве это война? Я войну пережила… Стреляют, бомбят, горит… А тут, гляньте: вишни цветут, яблони тоже белые… Лук взошел, редиска… — На минуту затихает, а потом снова: — Птицы летают… Даже маленькие мышки живут… Разве это война? Почему я должна кидать свою хату? Уходить…” Никто из нас не может ей ответить, мы еще тоже не знаем, что это — война. У этой войны нет ни цвета, ни запаха, ни звука, и называется она — Чернобыль.
Мне кажется, что я все время пишу о войне, а писать хочется о другом. И человек хочет читать о другом.
