Человечек в колбе - [85]
Геккель в молодости.
Он набрал груду книг и толстых атласов и принялся искать в них — кто из одноклеточных животных интересен для изучения. Не успел он перевернуть и десятка страниц, как увидел рисунок радиолярии.
— Какая красота! — прошептал он и тотчас же решил, что лучшего объекта для исследования ему не найти. У этих крохотных радиолярий были такие прелестные кремневые панцыри! Они походили то на тончайшие кружева, то на изящную решетку; эти филигранные шарики были украшены то острыми и длинными иглами, то короткими шипами, то разветвленными отростками.
Кое-как раздобыл он у отца немножко денег и отправился в Италию. Здесь он не стал бегать по музеям и картинным галлереям. Все дни он проводил, шаря в синих волнах шелковой сеткой и всякими сачками и драгами, охотясь на прекрасных радиолярий. Он выходил на берег моря, нагруженный банками, пробирками, сетями и сетками. А дома смотрел в микроскоп, готовил препараты, рисовал и восхищался красотой кремневых панцырей.
Он прекрасно рисовал и зарисовывал радиолярий сотнями, не жалея глаз, не жалея времени, красок и бумаги. Он вырисовывал каждый заворот кружевного панцыря, отмечал каждую дырочку, наносил на бумагу каждую, даже самую маленькую иголочку. И когда он вернулся из Мессины на родину, то привез с собой не только сотни баночек и препаратов — он привез огромный альбом рисунков. Ученые Берлина ахнули, увидя все это.
Геккель отправился в Кенигсберг. Там, в обществе естествоиспытателей, он разложил свои альбомы и имел удовольствие еще раз слушать бесчисленные «ахи» и комплименты.
— Колоссаль! — восклицали ученые. — Так молод и так работоспособен! Как хорошо рисует! — Но никто из них и не подумал предложить ему место хотя бы ассистента.
Через год Геккель подал заявление в Иенский университет и просил разрешение читать курс. Его зачислили доцентом, а еще через год он был уже профессором. Читая лекции, он не забывал своих радиолярий и исписывал сотни страниц и делал рисунок за рисункам. В конце концов он выпустил такую толстую «монографию» этих радиолярий, что сразу прославился.
В эти-то времена он и познакомился с книгой Дарвина.
— Сумасшедшая книга! — отзывались о ней профессора Иены. — Болтовня и вздор!
Этого было достаточно, чтобы Геккель воспылал желанием изучить эту книгу. И как только он прочитал ее, — даже не очень внимательно, — тут же влюбился, подобно Гексли, и в эту книгу, и в теорию, и в ее автора. Хотя его монография радиолярий была почти готова к печати, он решил включить в нее дарвиновские теории и соображения. Этим он показал не только свою любовь к Дарвину и преклонение перед его теорией, но и свою начитанность. Только что вышла книга Дарвина, и она уже есть в его работе!
Он принял эту теорию на веру, даже толком не ознакомившись с ней; не изучив ее, он решил сделаться пророком нового учения. Он решил защищать эту теорию до последней капли крови, а кстати и пополнить ее.
— Дарвин не говорит, откуда взялись первые организмы, — сказал он сам себе. — Он не говорит и о многих переходных формах, иногда их у него совсем нет.
И он принялся обдумывать книгу, которая должна была не только окончательно укрепить здание дарвиновской теории, но и обобщить многое другое.
Немецкие ученые были не очень склонны признать дарвиновскую теорию, но Геккель не смущался этим. На съезде естествоиспытателей в Штетине он заявил, что дарвиновское учение есть новое мировоззрение, имеющее самое широкое значение, и сравнил Дарвина с Ньютоном.
— Никакие нападки не остановят прогресса! Прогресс есть закон природы, и никакая человеческая сила, ни оружие тиранов, ни проклятия пасторов не смогут остановить его! — закончил он свой доклад и вызывающе посмотрел на слушателей.
Все ждали, что скажет Вирхов, и были изумлены, когда тот принялся защищать Дарвина, а заодно с ним и Геккеля. Собственно, Вирхов защищал не столько их, сколько себя: на него за его учение о «человеке как государстве клеток» посыпались упреки в материализме. Он стал доказывать, что его материализм совсем не философский материализм, а простое констатирование фактов, такое же, как и учение Дарвина.
— Церковь и государство, — разглагольствовал этот хитрый и лукавый старик, — должны привыкнуть к тому, что с успехами естествознания происходят и некоторые изменения в наших взглядах и предположениях. И они должны сделать эти новые течения науки полезными и для себя.
Вирхов был очень осторожен и хитер. Он не хотел ссориться с церковью и рекомендовал ей просто «итти в ногу со временем».
Но несмотря на поддержку Вирхова, большинство натуралистов встретили выступление Геккеля враждебно. Его фантазии считались ненаучными, над ними смеялись и давали им весьма обидные названия.
— Я докажу! — рассердился Геккель.
Новая книга, за которую он принялся, должна была выяснить и обобщить все.
Геккель писал с утра и до глубокой ночи. Он почти не ел и не спал. Наскоро прочитав лекцию, он бежал домой — писать.
Исписанные листки уже не укладывались на столе, они не влезали в шкаф, им было тесно в сундуку. Геккель складывал их просто в угол своего кабинета.
«Физиологи смотрят на организм как на машину. Зоологи и морфологи глядят на него с таким же удивлением, как дикари на пароход. Это неправильно».
