Чекист - [29]

— Конечно, я понимаю, спекуляцию надо уничтожить... Это правильно. Но разве это главное? Подумаешь, велик подвиг — поймать на рынке торговку. Скоро ж во всем мире революция будет! Начнем коммунизм строить! Теперь так хочется делать самое важное...

— Ну-с, что ж ты в таком случае считаешь самым важным? — морщась, будто от зубной боли, спросил Александр.

— Воспитание человека! — выпалил Митя. — Развивать сознание. Будить человеческое достоинство. Сделать человеком сторожа Ерофеича. Я хочу работать с Фокиным! Хочу учиться у него!

Он бросал слова, все более разгораясь. В ту минуту он верил, что его единственное призвание — быть пропагандистом, оратором. Он, как Фокин, на бурных митингах будет завоевывать тысячные толпы, научится убеждать их, вести за собой. Что может быть важнее? Неужели эта тихая, черновая работа чрезвычайщика?!

— Да, это ты верно сказал: черновая работа, — с удовольствием повторил Александр. — Да, черновая! — произнес он еще раз твердо и даже с гордостью. — А я в свою очередь скажу: что может быть для революции важнее, чем черновая работа? Трудная, может быть неблагодарная. И жестокая! Борьба только начинается. Скоро ты сам в этом убедишься. Я подожду. — И после некоторой паузы неожиданно добавил: — Твой дружок Петр уже дважды побывал в Брянске, однако с тобой почему-то не встретился.

Известие стегнуло Митю по сердцу.

— Не может быть, Шура! Почему?

Александр пожал плечами и ничего больше не сказал. А через несколько дней, под вечер, в канцелярию Совета вошла высокая молодая женщина в беличьей шубке. Заправляя под изящную шляпку золотистые локоны, она медленно осматривалась. И под взглядом ее синих глаз, вспыхивающих сквозь длинные ресницы, все вокруг будто преображалось. Расплылась в улыбке круглая курносая физиономия девятнадцатилетнего курьера. Начальник милиции, сонно диктовавший машинистке какую-то бумажку о мобилизации лошадей, грозно нахмурился и стал диктовать громко и отрывисто, словно командуя боевой конницей. Сухая и желчная машинистка застучала клавишами, будто это был не «ундервуд», а «максим». Сразу сделала пять ошибок и напустилась на начальника, который вечно думает о чем угодно, только не о том, что диктует.

Женщина подошла к столу, за которым сидел Медведев. Склонив голову, так что виден был пробор, аккуратно прорезавший к виску густые черные волосы, он писал размашисто, твердо, то хмурясь, то улыбаясь. Она положила на полуисписанный лист серой шершавой бумаги свою узкую, белую руку. Митя поднял по руке глаза, увидел ее. И густая краска залила его лицо, шею, слезы навернулись на глаза.

— Здравствуй, Митя. Я привезла тебе привет из Москвы, от твоего друга. От Петра. Ты еще помнишь его? Или забыл и его, и всех старых друзей? И меня? Ты свободен сегодня вечером? Я остановилась в городе. В восемь часов возле гостиницы. Хорошо? — Она пошла, мягко ступая, и по спинке беличьей шубки плавно сбегали вниз складки то от одного плеча, то от другого...

Митя продолжал сидеть, не шелохнувшись. Сердце его покатилось куда-то. В груди и в голове плескалось горячее море. Он даже не слышал, как едко сказала ей вслед машинистка:

— Опытная дамочка.

ИСПЫТАНИЕ

В февральские дни семнадцатого года Хрусталочка снова укатила к тетке в Москву. Тимоша при встречах о ней не говорил. Митя не спрашивал. И скоро убедил себя, что забыл ее навсегда. Но однажды Тимоша мимоходом сказал, что Тая в Москве сделалась артисткой и даже снимается в кино.

С того дня Митя не пропустил ни одной новой картины. В холодном дощатом электротеатре Бежицкого сада надрывалось и стонало разбитое фортепьяно под озябшими пальцами тапера. У Мити щемило и ныло в груди. Но ни разу лицо Таи не мелькнуло с экрана.

...Падал мокрый снег, и под тусклым фонарем она в беличьей шубке издали казалась вылепленной из снега.

Митя остановился в нерешительности, поеживаясь в своей короткой куртке, перешитой из солдатской шинели. Она взяла его за локоть.

— Пойдем посидим в ресторане, Митя.

Он ужаснулся. За всю свою жизнь он ни разу не был в ресторане. Кроме того, у него не было денег. Но Тая догадалась.

— Ничего, деньги у меня есть. Возьмем ерунду какую-нибудь, так просто, чтоб посидеть в тепле.

В ресторане было так же холодно и так же накурено, как в исполкомовской столовке. Вокруг сидели незнакомые люди, по виду приезжие. Официанты в белых штанах и белых толстовках, виляя задами, лавировали между столиками, зажимая растопыренными пальцами разноцветные графинчики и рюмки. В зале стоял сдержанный деловой гул. Иногда за каким-нибудь столиком звонко чокались и затем ударяли по рукам. Закусывали одним и тем же — вареной треской с мороженой картошкой.

Столик, за которым они сидели, был бесконечно далеко от зала, от людей, вообще от всего света. Тая рассказывала о своей жизни в Москве. А Митя смотрел на уголок ее рта, возле которого иногда неуловимо возникала и исчезала крошечная ямочка, не больше булавочного острия.

Сначала ей жилось весело в Москве у тетки. В ее квартирке на Арбате постоянно уйма народу. Шумные вечеринки, на которых бывают знаменитые московские артисты, поют и декламируют, а известные художники тут же на обоях рисуют друг друга. Да, один режиссер действительно предложил ей поступить в театр и раза два возил ее на киностудию. В общем, все это как-то увлекало, было интересно. Но потом, потом...