Чекист - [10]

Щуплый городовой, ухватив рабочего за руку, пытался оттащить его в сторону. Вокруг кричали, хохотали, перекликались. Кто-то завопил:

— Царь от завода на станцию поедет! Чеши туда!.. — И часть жителей бросилась к станции Болва, где действительно уже стоял царский поезд.

Два гимназиста, жарко споря, остановили Митю.

— Медведев! Видал, как царский автомобиль выгружали? Спорим, какой фирмы! Он говорит, «Делонэ-Бельвилль». Как думаешь? Да ты постой!

Никогда еще этот белесый и пучеглазый Малалеев не был так противен Мите, как в ту минуту. Его отец, такой же толстый и пучеглазый, известный в Брянске купец и владелец целой улицы публичных домов, стоял тут же и, покачиваясь с пятки на носок, весело поглядывая на окружающих, покрикивал знакомым:

— Со светлым праздничком, господа!

Равнодушные, любопытные, пьяные, которым никакого дела нет до Петра, готовящегося отдать за них жизнь! Да и нужно ли им это? И что изменится, если сейчас будет убит коротконогий человечек с мертвыми глазами? Глядя на эту пеструю толпу людей, занятых зрелищем, Митя понимал, каким нелепым, каким смешным прозвучал бы сейчас выстрел Петра.

Митя быстро шагал к старому рынку, где в одном из закоулков снимали комнату Петр с матерью. Петр ни разу не приводил его к себе, и теперь он впервые вошел в крошечную выбеленную комнатку, в которой не было ни стола, ни скамьи. Два больших перевернутых ящика в углу заменяли кровать.

Он увидел на белой подушке голову женщины с крупным крючковатым носом и близко поставленными глазами, как у Петра. Виски под зачесанными назад седыми волосами запали, две глубокие морщины спускались от углов рта. Женщина лежала в черном платье поверх одеяла и строго и неподвижно вглядывалась в потолок над собой.

Митя смотрел на эту ужасающую бедность, о которой никто в гимназии не догадывался, и горло у него сжалось, он не мог сказать ни слова.

Прошло несколько секунд. Наконец женщина медленно повернула голову к двери.

— Что вам нужно? — голос ее прозвучал резко и неприветливо.

— Я хотел узнать, что случилось... Почему Пети не было сегодня в гимназии... — Митя топтался у порога, не решаясь войти.

— Вас прислал директор или учитель?

— Нет, я сам... Мы — товарищи...

— Глупости! В гимназии у него нет товарищей! — Она смотрела на Митю с ненавистью. — Говорите прямо, кто вас прислал.

— Честное слово, я сам! Вы не бойтесь! Вчера вечером он заходил ко мне...

Женщина неожиданно быстро села на кровати, прислонилась к стене. Теперь видно было, что она очень слаба или больна: она дышала неровно и с трудом. Но голос ее по-прежнему звучал резко и грубо.

— Вам хочется знать? Это не секрет. Сегодня ночью его арестовали и увезли в Орел. Что вам еще нужно?

— Я не должен был его отпускать! Не должен был! — с горечью воскликнул Митя. — Так глупо, так нелепо!..

— Вы знали?

— Да.

Она испытующе поглядела на Митю, презрительно усмехнулась.

— А, вы боитесь. Успокойтесь, он никого не назовет. Петр никогда не выдаст!

Ее манера говорить высокомерно, с нарочитым желанием обидеть вызвала в Мите глухое раздражение.

— С чего это вы придумали! Пришел, потому что хотел узнать... Может, помочь вам тут. Вот и все!

Женщина подалась вперед всем телом, заговорила скороговоркой, почти крича:

— Не нужно мне никакой помощи. Нечего сюда ходить. У меня нет стульев, чтоб принимать гостей. Не желаю никого видеть! Пропадите вы все пропадом с вашими делами и с вашей помощью!

Она стала раскачиваться из стороны в сторону и бросала Мите бессмысленные, злые и обидные слова.

— Не кричите, — тихо сказал Митя. — Ведь это Петя вчера вечером мне сказал, если что случится, зайти к вам... и помочь...

Женщина замолчала. Несколько раз она пошевелила губами, собираясь что-то сказать. Но из горла вырывался хрип, и она отворачивалась.

Потом она тихо заговорила и уже говорила долго и все не могла остановиться.

— Кто мне поможет? Кто ему помог? Каждый в одиночку живет, в одиночку борется, в одиночку гибнет... Все обреченные. Все! Все!.. Сегодня уеду к нему в Орел и никого больше видеть не хочу. Умереть я хочу, умереть!..

Дымок царского поезда давно растаял вдали, а еще далеко за полночь раздавались пьяные песни мужчин и истерические вопли женщин — этим всегда завершались празднества в Бежице. Митя снова долго не мог заснуть. Как же, как научить всех этих темных, несчастных людей, которые там за окнами орут свои пьяные, горькие песни? Как объединить их? А если это невозможно, то ради чего тогда жить? Как жить? Что делать?

Он снова и снова мучительно искал ответа, не находил и не мог, не хотел смириться — ему шел уже семнадцатый год, кончилось детство.

ХРУСТАЛОЧКА

Когда бы Митя ни проходил мимо домика Простовых, Тая всегда была чем-нибудь занята. То у калитки вытряхивала половик, то мелькала в окошке: мыла полы или подметала. Иногда, повязанная платком, босая, вешала в саду белье. Или на крыльце весело размахивала утюгом, раздувая угли. И, казалось, тяжелый утюг сам взлетает вверх и вот-вот совсем взлетит и унесет с собой тоненькую, воздушную фигурку. В этой ее постоянной беготне и суете, в веселых хлопотах было что-то очень близкое, понятное и дорогое. И Митя писал и писал по ночам и на уроках стихи, в которых так же мило и так же неуловимо, как наяву, мелькала воздушная фигурка Таи. Сейчас, подходя к домику Простовых, — после ареста Петра Тимошу и с ним нескольких заводских ребят три дня продержали в полиции, и Митя шел к Тимоше, чтобы разузнать подробности, — сейчас он сразу почувствовал: Таи нет дома. В палисаднике было тихо, занавесочки на окнах сняты... У Мити защемило в груди.