Чеховианец - [2]

— Странно, — поднял я брови. — Вы говорите, что дело происходило у него в имении, a на салфетке написано «Золотой Якорь».

— Извините, — сурово перебил он. — Память великого бытописателя сумерек священна, и не нам ее загрязнять. Утверждали же, что Некрасов слишком счастливо играл в карты. Неужели и мы, подобно этим гробокопателям, бросим тень на великую могилу?!

— Чем же вы можете доказать, что эта салфетка именно Чеховская?

— Pardon!! А пятна?

— Ну, пятна… Пятна вы и сами могли сделать.

— Pardon!! Я бывший офицер, и если превратности судьбы заставили меня… то я, вообще, прошу… Знаете; не того!.. Мировые на это смотрят очень серьезно. И потом вы говорите абсурд! Ну, предположим, я сделал пятна на салфетке… А спички? А сахар? Я их тоже сделал? Значить, я должен, по вашему, открыть спичечный и сахарный заводы?! За кого вы меня принимаете? За графа Бобринскаго? За Лапшина?!!

— Если вы будете кричать, я велю вас вывести…

II.

Усталым взглядом посмотрел он на меня.

— Ну, хотите за все двадцать пять рублей? Ведь, салфетка одна, если даже она и не чеховская — на худой конец полтора рубля стоит. А спички! А сахар! А велосипедный билет прообраза Иванова?!

— Не надо, говорят вам. Вот если бы у вас были какие-нибудь личные воспоминания о Чехове…

— Есть! Чего же вы молчали?..

— О чем?

— Вот, например, один памятный разговор с ним. Однажды он рассказывал, как хотел открыть лотошный клуб и как все уже было сделано, да администрация запретила.

— Чехов? Лотошный клуб?!

— Что вас так удивляет? Покойник любил азарт и не прочь был поднажить деньгу. «Веришь ли, Ероша… (Это я. Ерофеем меня зовут.) Веришь ли, — говорить, — Ероша, запретили мне лотошный клуб Кому вред? Ну, проигрывали бы нудные, сумеречные людишки (какая четкость слога! Узнаете Чехова?), проигрывали бы — и черт с ними! Все равно, так или иначе, a и мы и они ноги протянут. Так хоть, по крайности, мы-то поживем в свое удовольствие».

— Это он так говорил?

— Он.

— Чехов?

— Ну, да.

— Вам?

— Угу.

— А при этом свидетели были?

— Что вы! Разве можно такие интимные вещи говорить при посторонних!

— Гм… да. Впрочем, это не имеет никакого отношения к литературе. А нам нужны литературные воспоминания о Чехове.

— Есть.

— О чем?

— О пьесе «Чайка». Однажды мы с ним сидели на скамейке в Таганроге. Он и говорит: «Хорошо бы выпить чаю сейчас. С лимончиком». И такая при этом чеховская, немного рассеянная улыбка. я говорю: «Как будет женский род от слова: „чай“?»

«Как же, — отвечает удивительный создатель „Средства от запоя“, — очень просто! „Чайка“ будет от слова чай», И задумался. Потом прошептал: «Чайка! Это идея. Это красиво. На четыре акта хватит!». Вынул записную книжку, записал. Так и создалась «Чайка».

— А свидетели были при этом разговоре?

— Были. Тихонов был.

— Что вы все — Тихонов, да Тихонов. Тихонов умер.

— А я при чем, что он умер? Так берете воспоминания?

— Нет.

— Более, чем странно. А Чеховские вещи берете?

— Нет.

— Так-с. Стоило только, чтобы прошло несколько лет со дня смерти — и уже забыт! И уже никому не интересен! Забвен от людей! Ну, давайте за все десять рублей.

— Не дам.

— Ну, пять!

— Нет.

— Что ж… и рубля жалко? Ведь салфетка новехонькая. Ее только ежели выстирать…

— Рубль я дам. Но только салфетку забирайте. Не нужно.

— Вот за это мерси! И сахарок я уж возьму. А спички и билет — ваши. Будем считать спички по двугривенному, a билет за шестьдесят.

Когда он уходил, я вышел его провожать.

— О, не затрудняйтесь, — замахал он руками.

— Нет, почему же. Тут, кстати, висит мое пальто,

— Что ж из этого следует? — прищурился он.

— Да то, что я слишком скромен для всего этого.

— Чеховианцем вы можете быть, a аверченковианцем вам делаться не следует.

— Подождем! — загадочно сказал он, уходя.

И неизвестно было, чего он хотел ждать: того ли, чтобы я сделался известным, того ли, чтобы прислуга когда-нибудь оставила парадную дверь открытой?

Бедный Чехов! Десять лет тому назад тебя привезли в вагоне для устриц, и нынешние «юбилейные» дни проходить под тем же нелепым знаком нелепой устрицы.