Чехов; Посещение Бога - [10]

Но Федор Лукич -- чуть ли не единственный из всех чеховских персонажей, который не желает видеть совсем уже близкого конца, демагогически уговаривает себя, что "в словах немца не было ничего этакого... ужасного. Человек просто-напросто говорил о пенсии... и больше ничего". Впоследствии, правда, готовя издание А. Ф. Маркса, Чехов этот пассаж, как и несколько следующих за ним, вычеркнул, но в первой публикации он был. А ровно через три месяца, в том же "Новом времени", он печатает рассказ "Тяжелые люди", герой которого студент Петр Ширяев не только не пугается смерти, а соблазняется ею, мечтает о ней. "Где-нибудь под Курском или под Серпуховом он, обессиленный и умирающий от голода, свалится и умрет. Его труп найдут, и во всех газетах появится известие, что там-то студент такой-то умер от голода". Но, собственно, соблазняла его не столько сама смерть, сколько "нравственные мучения отца", о которых он думал почти со сладострастием, поскольку недалекий и мелочный отец жестоко притеснял сына.

При подготовке марксовского издания рассказ опять-таки подвергся большой переработке, в основном сокращениям. Так, вычеркнуто слишком игривое, видимо, по мысли стареющего Чехова, рассуждение о том, что герой "мечтал о смерти, о своем трупе". Именно стареющего... В 1898 году в день своего рождения он пишет из Ниццы сестре Марии Павловне: "Мне стукнуло уже 38 лет; это немножко много, хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я прожил уже 89 лет". А это -- тот возраст, когда не следует заигрывать со смертью. Ни заигрывать, ни особенно пугаться... Буквально через два дня в другом письме, к публицисту и соиздателю "Русских ведомостей" Василию Соболевскому, упоминая о недавних похоронах практиковавшего во Франции русского врача Любимова, он буднично, как о желании или нежелании выпить бокал вина, добавляет: "Умирать ему не хотелось".

Это -- не случайная интонация. Сообщая о смерти Любимова другому своему корреспонденту и упоминая, что был на похоронах, Чехов находит, что "здешнее русское кладбище великолепно. Уютно, зелено, и море видно; пахнет славно". И тут же, буквально в следующей фразе, без всякого перехода: "Я ничего не делаю, только сплю, ем и приношу жертвы богине любви. Теперешняя моя француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно". Описание кладбища, точнее, явное удовольствие, которое он получил от созерцания кладбища, поставлено в один ряд с радостями любви, причем в обоих случаях -- тон откровенно элегический, и тон этот опять-таки не случаен. В написанном в том же 1898 году рассказе "Ионыч" заманенный шалуньей Катенькой на озаренное лунным светом кладбище Старцев потрясен открывшейся перед ним картиной. "...Кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья склоняли свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле; листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей и на плитах, и надписи на памятниках были ясны". Трудно не признать глубокую поэтичность этих строк, но они не самоцельны, они служат, как это почти всегда у Чехова, прелюдией к тому, что чувствует герой. И что совсем недавно на русском кладбище в далекой Франции испытал автор, но, по своей феноменальной сдержанности, не открыл ни одной живой душе -- ни в письме, ни в дружеской беседе. А это было не просто мимолетное чувство, не просто преходящее настроение -- это было откровение. Быть может, одно из самых главных откровений Чехова, объясняющее -- вероятно, с наиболее возможной для него полнотой -- его, сугубо чеховское, отношение к смерти. А следовательно, и к жизни. Вот это откровение, переданное герою повести.

"Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, -- мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и покоем".

Это ли -- не посещение Бога? Но Бога, надо признать, особого, на чеховский манер... И что-то в этом торжественном посещении есть, безусловно, от театра, который он так страстно любил с гимназических еще лет до конца... Нет, не до конца! Не до конца жизни, отнюдь и далеко не до конца. Вот признание, которое он сделал в письме к Суворину из той же Ниццы в том же 1898 году: "Вы привязались к театру, а я ухожу от него, по-видимому, все дальше и дальше и жалею, так как театр давал мне когда-то много хорошего". Что вспоминал он, когда писал эти с явным элегическим (и, вообще-то, не свойственным Чехову) налетом строки? Быть может, фантастическо-комическую оперу Жака Оффенбаха "Прекрасная Елена", которую в 1873 году давала в таганрогском театре труппа Вальяно и с которым связано первое театральное переживание Чехова?

Сохранилась афиша этого спектакля. "С дозволения Начальства" стоит вверху, а внизу -- "цена местам". От восьми рублей (ложи литерные) до тридцати копеек (галерка). Но даже эти копейки надо было откуда-то взять, и тринадцатилетний Антон с младшим братом Иваном терпеливо копили их, пока не набралось наконец заветных шесть гривенников.