Чехов - [80]

Избалованный легко давшейся ему успешной карьерой, любовью женщин, работой на него дяди Вани и Сони, Серебряков бездушен, эгоистичен. За двадцать пять лет он ни разу не поблагодарил дядю Ваню, не прибавил ему ни копейки к его мизерному жалованью.

И вот он приезжает со своей красавицей женой в имение, чтобы по необходимости поселиться здесь навсегда; он вышел в отставку, у него не хватает средств для жизни в столице.

Его приезд нарушает весь строгий трудовой порядок жизни в доме. Профессор тиранит всех окружающих своими капризами, своей подагрой, своим черствым эгоизмом. Все в доме вынуждены заботиться только о нем.

Дядя Ваня переживает тяжелое состояние человека, которому под старость пришлось убедиться в бессмысленности всей прожитой им жизни. Если бы он не пожертвовал своих сил и способностей на служение «идолу», то он сам мог бы сделать много полезного, заслужить благодарность людей… Быть может, он был бы счастлив, мог любить и быть любимым!

Так приходит дядя Ваня к своему трагически запоздалому «бунту». Он как будто требует обратно свою загубленную жизнь. Он влюбляется в жену профессора. Он впервые в жизни начал пить. Его удручают мысли о том, что все потеряно, жизнь пропала.

А тут профессор подливает последнюю каплю в чашу. Он торжественно созывает домочадцев на совещание и объявляет им свой проект: продать имение, чтобы на вырученные деньги профессор мог жить в столице. Он не переносит жизни в деревне, он привык к городскому шуму.

Дядя Ваня потрясен. Мало того, что он отдал и все свои средства и всю жизнь Серебрякову. Теперь, когда он стал стар, его вместе с Соней, в благодарность за все, гонят в шею на все четыре стороны из родного угла.

Бунт дяди Вани доходит до своего апогея.

«Ты погубил мою жизнь! — кричит он Серебрякову:- Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!»

Профессор бросает ему в лицо: «Ничтожество!»

«Пропала жизнь! — восклицает дядя Ваня в полном отчаянии. — Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу…»

У нас не возбуждают улыбки недоверия слова дяди Ванн о том, что из него мог бы выйти большой человек. За время нашего знакомства с ним на протяжении трех актов мы успели почувствовать и его ум, и одаренность, и способность к подвигу самопожертвования во имя того, что казалось ему общей идеей: во имя науки, прогресса, разума, носителем которых представлялся ему Серебряков. Зная чеховских героев, мы не удивляемся, обнаруживая в них маленьких великих людей.

«Бунт» дяди Вани заканчивается выстрелом в Серебрякова. После этой кульминации дядя Ваня еще некоторое время лелеет мысль о самоубийстве, но затем, под влиянием нeжной и кроткой Сони, он возвращается опять к своему труду — все на того же Серебрякова.

После случившегося профессор с женой уже не могут оставаться в имении. Они уезжают, правда, не в столицу, а в Харьков. Происходит «примирение», и дядя Ваня говорит Серебрякову, что все останется по-прежнему. Отставной профессор, как и раньше, будет аккуратно получать весь доход.

Такова история жизни, отданной «идолу». И, конечно, Горький был прав, обнаруживая в ней символический смысл. Сколько таких «дядей Ваней», никем не замечаемых тружеников, отдавали в прошлом свои лучшие силы счастью ничтожеств, ложным кумирам, убежденные в том, что служат своим трудом «общей идее», обманутые жизнью.

Сколько душевной красоты, веры, чистоты погибало напрасно!

В пьесе пробивается протест против законов жизни буржуазно-дворянского общества, воплощением которого является тупой, самодовольный, бездушный Серебряков. Этот протест звучит в выстрелах дяди Вани, в недовольстве Астрова, во всей атмосфере пьесы. Недаром неглупый царский бюрократ, директор императорских театров Теляковский, был так возмущен пьесой: он почувствовал в ней угрозу всем «устоям» реакционного режима. В своем дневнике Теляковский записал 22 ноября 1899 года:

«…Присутствовал в Художественном театре на представлении пьесы Чехова «Дядя Ваня». Общее впечатление от пьесы получилось крайне тяжелое. Невольно приходит в голову мысль, для чего такая пьеса ставится и какой конечный вывод из нее можно сделать. Публика сидит тихо, слушает внимательно, притаив дыхание, и все ждет — что будет.

В третьем акте чувствуется сильное напряжение, раздаются два выстрела… Вообще появление таких пьес — большое зло для театра.

Если их можно еще писать — то не дай бог ставить в наш и без того нервный и беспочвенный век… На таких пьесах публику театр не воспитывает, а развращает, потому что к массе неразрешенных жгучих вопросов прибавляет еще новые… Где уже театру заниматься такими вопросами, когда за отсутствием религии, уважения к дому и собственности общество не знает, как решать и как поступать в тех простых вопросах, на которые у наших родителей были воспитанием подготовлены, может быть, и тупые, но определенные ответы, ответы спокойные… При этих готовых ответах человек был спокоен, имел ничем не смущенную волю — эту волевую силу, отсутствием которой так страдает современное поколение, убивающее свой ум, здоровье и нервы на разбор сумбура понятий…».