Чехов - [20]

В первое же десятилетие своего писательского пути он почти совсем не чувствовал отношения к нему читателя.

Среда, непосредственно окружавшая его в первые годы писательства, была средой мелких газетчиков, поденщиков буржуазной прессы, журнальных ремесленников. Чехов писал Александру, что газетчик значит «по меньшей мере жулик», и скорбел о том, что он находится в «ихней компании», пожимает им руки и, — невесело шутил он, — «говорят, издали стал походить на жулика». И он выражает твердую уверенность в том, что «рано или поздно изолирует себя». «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно… Оным не умру». Лучшие из этой среды, честные, умные люди, но не обладавшие ни особенно сильным талантом, ни особенно сильной волей, не имевшие возможности «изолировать» себя, постепенно опошливались или спивались, рано погибали. Такова, например, была судьба одного из приятелей Чехова — поэта Пальмина. Это был «шестидесятник» по всему своему облику и убеждениям. Он писал стихи в некрасовской традиции, цензоры считали его «красным» и говорили, что «яд каплет между его строками». Это был мягкий, деликатный человек, боявшийся, как чумы, пошлости и грубости, близкий по своему душевному складу многим чеховским героям. Некоторые детали в образе доктора Рагина из «Палаты № 6» навеяны наблюдениями Чехова над Пальминым. Чехов писал о нем другому своему приятелю, секретарю редакции «Осколков» Билибину:

«Пальмин — это тип поэта, если Вы допускаете существование такого типа. Личность поэтическая, вечно восторженная, набитая по горло темами и идеями… Беседа с ним не утомляет. Правда, беседуя с ним, приходится пить много, но зато можете быть уверены, что за все три-четыре часа беседы Вы не услышите ни одного слова лжи, ни одной пошлой фразы, а это стоит трезвости».

Если мы вспомним ненависть Чехова ко лжи и пошлости, — а в газетно-журнальной среде он встречался с ними на каждом шагу, — то мы поймем, какое удовольствие испытывал он от общения с порядочным, умным, поэтическим Пальминым. Но этот человек опускался с каждым днем. Его пьянство становилось все более диким. Однажды в пьяном виде он проломил себе череп, и Чехов, в качестве врача, долго мучился с ним. Пальмин умер рано, не использовав своих способностей, не осуществив себя самого.

Друзей, которые были бы способны глубоко понять и оценить его труд, у Чехова не было.

Критика не могла не усиливать в нем чувства одиночества.

Тогдашняя либеральная и либерально-народническая критика была не способна оценить его талант. Самые влиятельные критики того времени, в числе которых был лидер народничества восьмидесятых годов Н. К. Михайловский, видели в молодом Чехове просто талантливого развлекателя, отличавшегося от других развлекателей только своей порядочностью. Нам сейчас кажется диким, что такие опенки Чехова давались в печати после «Хамелеона», «Унтера Пришибеева», «Дочери Альбиона».

Критиков вводили в заблуждение и «осколочное» окружение, в котором появлялись чеховские рассказы, и чеховская манера, внешне не отличавшаяся от юмористического рассказа о пустяках.

Грубое непонимание значения нового богатыря русской литературы продолжалось в течение всей жизни Чехова. Михайловский считал его безидейным писателем, не знающим, куда и зачем он бредет по литературной дороге. Критика не понимала его даже тогда, когда она шумно восхищалась им, и поэтому ее похвалы так же не могли радовать Антона Павловича, как и ее брань. Он шутя говорил впоследствии Горькому, что из всех критиков на него произвел впечатление только Скабичевский предсказанием, что Чехов умрет в пьяном виде под забором.

Молодой писатель расценивал свою литературную работу как труд одного из рядовых литераторов-юмористов. Он, конечно, не мог считать себя представителем «цеха газетных клоунов», как писали о нем критики. Он резко отделял себя от этого цеха. Но если бы кто-нибудь сказал ему, что он уже стал создателем классических произведений, то он рассмеялся бы своим веселым, искренним смехом.

Однако и в этот период, когда Чехов даже еще и не предполагал, что литература станет главным делом его жизни, все еще считая таким делом медицину, он уже глубоко сознавал свою ответственность перед читателем. Правда, это была в его глазах лишь ответственность одного из рядовых юмористических литераторов. Но тем более характерно для Чехова его сознание писательской ответственности даже и в этот период, его рабочее отношение к своей юмористике как к труду, который при всем своем скромном, ограниченном значении должен выполняться добросовестно и честно.

Это отношение к своим обязанностям юмориста он высказал в одном из рассказов 1883 года — «Марья Ивановна». Рассказ неожиданен для Чехова, всегда отличавшегося нелюбовью к каким бы то ни было личным авторским высказываниям и сентенциям, к какому бы то ни было не то что подчеркиванию, но даже и обнаружению авторской личности в произведениях. Здесь же он почувствовал потребность высказаться перед читателем. Вот отрывок из «Марьи Ивановны»:

«Мы все, сколько нас есть на Руси, пишущие по смешной части, такие же люди — человеки, как и вы, как и ваш брат, как и ваша свояченица. У нас такие же нервы, такие же печенки и селезенки. По нашим спинам бегают те же самые мурашки, что и по вашим. Нас мучит то же самое, что и вас. Вообразите же себе, что мы все, пишущие по смешной части, повержены в скорбь закрытием, например, в Москве детской лечебницы и тем, что смертные продолжают еще брать взятки, хотя и читали Гоголя. Скорбь, допустим, великая, проникновенная и за душу рвущая. И если мы теперь… поддадимся этой скорби и перестанем писать в ожидании открытия новой лечебницы, то по шапке всю существующую юмористику!