Чехарда. Повести - [35]

— А если случилось?

— Тоже буду заранее подготовлен. И буду искать слова…

— Ты добрый… — сказала Люба.

Лучше сказала б когда-нибудь: «Ты — любимый!» Не говорит.

* * *

Некогда писать! Некогда: разношу телеграммы, газеты, учусь в «женском монастыре». Люба так устает, что по вечерам мы уже семь дней не видимся… Но зато видимся утром! Иначе бы я не смог…

* * *

Сегодня Люба сказала:

— Получи сам нежданную телеграмму. Но устную: я на двенадцать дней уезжаю к себе в Кострому, к родителям. К маме… Никакого трагизма! Договорились?

— А если я поеду с тобой?

— Нельзя… Мама это может неверно истолковать. А тетя Зина просто возненавидит меня. Или скажет, что «мы поедем втроем». Но у нас там не хватит жилплощади.

— Я провожу тебя!

— И это нереально: поезд уходит утром, когда все ждут газет. Телеграммы тоже не могут опаздывать. Завтра она уезжает.

* * *

Жду ее… Вот и все.

* * *

Я начинал свой дневник для того, чтобы записывать мысли. Если будут приходить в голову… Мысль — это не просто то, что ты думаешь, а то, что интересно знать другим. Подобная мысль о мыслях вошла в конфликт с первоначальным намерением писать «для себя». Надо было от чего-то в дневнике отказаться: либо от мыслей о жизни, которые не касаются меня лично и которые я поэтому могу доверить кому угодно, либо от самой жизни, от событий, происходящих со мной, которыми я ни с кем, кроме бумаги, делиться не вправе. Я выбрал события…

Но, может, я вовсе не выбирал, а само оно, главное событие — Люба — вошло в дневник, и для других размышлений места не оказалось? Не могу же я назвать философской мыслью то, что любовь острее всего познается в разлуке! Это и без меня всем известно. Но некоторым — теоретически, а я, увы, убедился в этом на собственном опыте.

Считаю дни, оставшиеся до ее возвращения: столько, сколько минуло со дня отъезда… на один день меньше, чем с того дня… на четыре дня меньше… По вечерам не знаю куда девать себя: в голове одно и то же (подсчитываю дни. воображаю, как мы увидимся!), а поделиться этими думами ни с кем не могу. Другим они вовсе не интересны… Разве можно перевоплотиться в того, кто любит? В лучшем случае — походя восхитятся («Как в девятнадцатом веке!»), в худшем — походя удивятся («Что он нашел в ней?»). Тетя удивляется. И накануне возвращения Любы, то есть сегодня, я ей сказал:

— Наконец я научился тому, чего не умел!

— А именно?

— Принимать решения.

— И что ты решил?

— Не могу жить без нее!

У тети Зины свое видение мира:

— Разлука лишь в первый период все обостряет. Если и Люба задержалась в своей Костроме на месяц или на два…

— Я бы сошел с ума!

— Разве этого еще не случилось?

— Тетя Зина, дорогая… я тебе за все благодарен, но мне уже двадцать один год — и я обрубаю трос!..

— Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.

— Я их приобрел.

Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.

— Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! — сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. — Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.

Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.

— Отныне за меня будет отвечать только один человек.

— Кто же… это?

— Я сам.

* * *

Из Костромы несколько поездов — и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты — и сказала, что телеграмму посылать не будет.

— Вы знаете Любашу, — добавила она. — Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»

Есть просьбы, выполнить которые — огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.

Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоречие», но которое я тем не менее отважился принять.

Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.

— Поздно, Митенька… — сказала она. — Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.

— С каким?..

— Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого трагизма! — Она вынула платок. — Никакого трагизма, Митенька!

И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.

— Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?

— Это звучит не совсем точно.

— Что именно?

— Мы уедем. Но не мы с тобой…

— Как?!

— Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-морское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.

— Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…

— Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это необъяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подобрать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как личность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить — это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!