Чехарда. Повести - [28]

— Мне трудно представить себя… на месте Онегина.

— Всем трудно переноситься в другую эпоху, — не упрекая, а разъясняя, сказала тетя.

И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.

* * *

Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:

— Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциальна. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж «окает», как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы «о» нету — так что на тебе она пока не делает «ударения»!

— А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:

— Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?

Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Монтень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.

— Читал, — ответил я, потому что Белинского нам «задавали» в школе.

— Внимательно читал?

— Не очень.

— Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою повесть, а по поводу поэмы — поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как «Обрыв» или «Три мушкетера». Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: «Неистовый Виссарион», — и вроде все. Высказались, изучили! А он — тончайший, умнейший. Неистовым был Отелло!

— Конечно… конечно!

— Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бесконечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? — Я давно понял, что возражений она не любит. — Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой — эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Соглашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Воспользуйся!

— Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.

— Но я обращаюсь к тому, чего они и не говорили! Слышала бы моя тетя!

— Меня дома так и прозвали: «Как сказал один из великих…» Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?

— Нет. — ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.

Не мог же я назвать себя «баржей». Хотя Люба, я чувствую, тоже постепенно становится моим буксиром.

Тетя заметила это:

— Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения — но тут я постараюсь перевоспитать тебя!

Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лирическими отступлениями. Придется написать на обложке: «Разрешаю прочитать через десять лет после смерти». Или: «через пятьдесят». Так безопаснее.

* * *

Некогда мне заниматься дневником. Некогда!..

* * *

Как хорошо, что некогда!..

* * *

Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.

— Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.

— Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это предвидела.

Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:

— Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Или это — «разовое» мероприятие?

— Разовое…

В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила.

— Ты получил согласие? Верней, указание?

— Нет, Я советоваться не стат. Зачем? — соврал я. — Завтра вместе пойдем в кино.

— А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.

— Тетя, дорогая… Прости меня!

Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.

— Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете.

* * *

Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой…

* * *

— Это касается и меня, — сказала сегодня мне тетя Зина. — Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.

— Почему? — спросил я ее.

— Терпеть не могу экзаменов. Самая жуткая пора в жизни! Ты, надеюсь, не возражаешь?

Еще не было случая, чтобы я с нею не согласился.

— Самая жуткая… Ты права. Но тетя не собирается тебя экзаменовать.

— А ей и собираться не нужно. У нее это само собой получается. Она тебя любит… Но это не значит, что она должна любить тех, кого любишь ты.

Не сказала: «Тех, кто любит тебя». Нет, не сказала!

— Как утверждал кто-то из великих: «В отличие от математики, две величины, порознь равные третьей, в жизни вовсе не обязательно равны между собой». Обвинять твою тетю нельзя. Я тоже буду изучать под электронным микроскопом, с кем начнет ходить мой ребенок в кино, на концерты.

«Наш ребенок» — она не сказала.

* * *

— Ты добрый… И очень послушный. В хорошем смысле!