Чайка - [47]

Кент был неразговорчив. Жуаните казалось, что они едут по направлению к югу. Она высматривала зеленые ростки, пробившиеся среди коричневой прошлогодней травы, смотрела на кружевные тени деревьев на жирной черной земле. Все сегодня сияло. Где-то в вышине звонко заливался жаворонок.

– Кент, вы слышите запах? – спросила Жуанита, когда они ехали вдоль ряда ветхих хлевов, вокруг которых земля хранила следы копыт. – Есть ли на свете запах, характернее запаха ранчо, молока и хлева?

– А слышали вы поговорку, что богиня памяти – это особа, которую легко водить за нос? – заметил Кент, поглядев на нее искоса.

Но она продолжала говорить о запахах.

– Вот, например, сирень. Когда я понюхаю сирень, мне кажется, что мне снова шесть лет и я в чистом, накрахмаленном платьице бегаю в нашем саду. А апельсины – знаете, что мне всегда напоминает их запах? То время, когда я была больна, много лет назад, и мама вошла однажды в мою комнату, чистя для меня апельсин, и сквозь запах лекарства, молока и горящих в камине поленьев, я почувствовала новый, нежный и сильный аромат…

– А мне запах печеной картошки напоминает то, о чем в другое время я никогда не вспоминаю. Нас в детстве почему-то кормили печеным картофелем со сливками. И мне вспоминается, как мать входила в детскую и спрашивала Луди, – так мы, малыши, называли нашу няньку Луизу – ели ли мы сегодня сливки с картофелем?

– У вас есть сестра, Кент?

– Да. И брат.

– И вы самый старший?

– Я на два года старше брата и на восемь – сестры. Уоррену теперь тридцать, он женат и имеет четырех ребят. У Мэри, я слышал, тоже есть ребенок.

Жуанита помолчала. Сливки и нянька ее озадачили.

– Я почему-то думала, – сказала она простодушно, – что вы из бедной семьи.

– Наоборот, – возразил он сухо.

Она размышляла. Теперь его уход из семьи казался ей менее достойным осуждения. Но тем печальнее. Богатые родители, которые могут все на свете сделать для своих детей, должны чувствовать себя очень скверно, – думала она, – когда им показывают, что это все – недостаточно.

– Мне думается, – сказала она робко, спустя некоторое время, – что вас тянет иногда увидеть их всех и уладить все.

– Пока вы будете в Маниле, – ответил он неожиданно, – я думаю это сделать.

С беспричинной радостью в душе Жуанита начала:

– Но какое отношение это…

– Большое!.. Вы хотите знать, что я подразумеваю под этим? Я бы сказал вам, если бы не одна вещь. Есть одна вещь, из-за которой я не могу сказать вам.

Жуанита молчала, сдерживая дыхание.

– Мне кажется, вы уже знаете, – продолжал он, – что есть одна женщина…

Мир для Жуаниты вдруг задернулся черной завесой. Ей стало холодно и тяжело. Ее удивленные и тоскливо-спрашивающие глаза встретились с быстрым взглядом Кента.

– Которую вы любите? – закончила она.

– Да, пожалуй, это можно так назвать.

Только бы не выдать смятения и муки! Жуанита собрала все свои силы.

– Вы… – она пыталась спрашивать весело и естественно, – вы обручены?

– Обручен?! – повторил он резко. – Нет. И никогда этого не будет. Я хотел только сказать, что я восхищаюсь ею, что меня тянет к ней уже давно. Я ни на что не могу надеяться. И все же… все же это чувство имеет странную власть над человеком… Оно как бы иссушает все другие чувства и привязанности и отнимает вкус к жизни. Ты желал бы, чтобы его никогда не было, а вместе с тем не можешь себе представить жизни без него.

Что было отвечать Жуаните? Она понимала, что он говорит скорее сам с собою, чем с нею, и не делала никаких замечаний.

– Да, во власти женщины над мужчиной есть что-то непостижимое, – заключил Кент задумчиво.

– Это не та ли женщина, из-за которой вы поссорились с родными? – решилась спросить Жуанита.

– Гетти? О, нет. Я ее с тех пор не встречал, – отвечал он, явно обрадованный, что разговор принимает другое направление. – Я сразу уехал из тех мест и, словно в лихорадке, погрузился в газетный мир, театральный мир, учеба до поздней ночи, приключения всякого рода – все, что кажется в юности таким заманчивым. Богема. Свобода. Саморазвитие. Знаете? А теперь мне иной раз думается, что мать была права, что она не желала Гетти не потому, что та служила продавщицей, а потому, что она была маленькая лицемерка и лгунья. Мать это видела, а я – нет. Мне осточертело все вокруг: моя сестрица с ее золотыми зубами, изучающая французский язык и верховую езду, мой отец с его политическими статьями в утренних газетах, моя мать с ее гостями, являвшимися пить чай каждый день, преподобиями и старыми девами, членами исторического клуба. Меня тошнило от всего этого. Я сказал себе: «Надо уйти, пока не задохнулся. Уйти к настоящим людям, страдающим и работающим, творящим и наслаждающимся жизнью». И я ушел, – заключил Кент просто.

Он повернул на юг, к Санта-Круц, и они ехали теперь вдоль скалистого берега. Справа виднелось синее и искрящееся море.

– Но мать у меня, несмотря на свою старомодность, все же молодчина, – заметил вдруг Кент. – Знаете, тип американки лучшего сорта: простое платье, простая еда, интерес ко всем и ко всему. Ни капли снобизма.

Жуанита по какой-то ассоциации подумала о своем собственном детстве и вдруг оживилась.