Часы-убийцы - [28]

Он неуверенно умолк. Его симпатичное лицо, покрытое, словно какая-то диковинная маска, пятнами йода, выражало сейчас крайнюю растерянность. Он оглянулся назад, поправил забинтованной рукой сбившийся набок галстук и болезненно сморщился.

– Ну, а теперь, пожалуй... о том окошке. Мне и в голову не пришло бы подсматривать через него, не прими дело такой оборот. Вообще-то мы встречались в четверть первого... Дверь запирают в половине двенадцатого, а потом еще немного времени проходит, пока все разбредутся по своим углам. Но я всегда приходил раньше. На добрых полчаса. Черт возьми... – он немного замялся, – вы же знаете, как это бывает. Дожидаясь, я бродил по крыше – очень осторожно, да и на ногах у меня всегда были теннисные туфли. Так я обратил внимание на это окошко...

– Одну минутку. Когда это было? – перебил Хедли, карандаш которого деловито бегал по листкам блокнота.

– Месяца полтора назад, не меньше. Было еще тепло, и окошко, как правило, не закрывалось. Звуки из комнаты через него почти не проникают, если не наклониться совсем близко, – и то, когда штора задернута не до конца. В ту ночь, однако, я обогнул трубу и подполз вплотную к окошку, потому что изнутри доносились голоса. Если кто-то и знал, что я бываю на крыше, то они точно не подозревали об этом. Тогда я услышал первые слова, – он громко глотнул слюну, – слова Боскомба. Я их никогда не забуду: "Мне кажется, Стенли, у тебя маловато храбрости, чтобы пойти на убийство. А ведь ясно, что тебя тянет к этому". Тут он засмеялся: "Ты же и того беднягу финансиста застрелил потому, что считал, будто тебе это сойдет с рук".

Наступила долгая пауза. Гастингс здоровой рукой вытащил из кармана портсигар, явно всеми силами стараясь сохранять спокойствие.

– Это были первые слова, которые я услышал, – продолжал он все так же тихо, но чуть торопливее. – Я лег на крышу и заглянул в окошко. Штора была не полностью задернута, и я увидел спинку повернутого в сторону двери большого кресла и макушку сидящего в нем человека. Боскомб расхаживал перед этим человеком, дымя сигарой, с раскрытой книгой в руках. Абажур лампы находился в таком положении, что на его лицо падал яркий свет. Он все ходил и ходил, не сводя глаз с того, другого и не переставая говорил. На губах у него была самодовольная усмешка... Странное дело... Стекла его пенсне отражали свет, так что глаз я не видел, но... когда я был еще мальчишкой, одна из моих теток состояла в обществе по борьбе с вивисекцией: она повсюду расклеивала плакаты, на которых был нарисован врач-злодей... он тоже так улыбался... Короче говоря, выражение лица Боскомба напоминало мне тот плакат. Я продолжал слушать этого подонка. Боскомб собирался совершить убийство – не потому что ненавидел кого-то, а чтобы "наблюдать реакцию жертвы" в тот момент, когда он загонит ее в угол и предложит готовиться к смерти... Он хотел, чтобы и Стенли принял участие в этой гнусной забаве. Думаете, Стенли не понравилось такое предложение? Еще как понравилось! Ему тоже очень хотелось, если не самому совершить идеальное убийство, то хотя бы присутствовать при нем и оставить в дураках эту жалкую полицию, из которой его посмели выставить пинком под зад. "Подробности можешь предоставить мне", – сказал Боскомб. Его интересовала только реакция Стенли: как тот будет вести себя, снова увидев перед собой охваченное страхом смерти человеческое существо.

Мне была видна только одна сторона кресла, да еще часть лица Стенли, когда он поворачивал голову. Но руку его, лежавшую на ручке кресла, я видел отлично. Когда Боскомб заговорил о полиции, пальцы Стенли стали судорожно подергиваться, потом сжались до синевы в кулак и, наконец, снова расслабились. Боскомб же в своем длинном балахоне продолжал расхаживать перед этой чудной желто-черной ширмой, размалеванной языками пламени, чертями и еще бог знает чем. Временами слышно было, как он скрипит зубами.

Мелсона охватило странное, леденящее кровь ощущение, – как всегда, когда он вспоминал эту ширму, покрытую теми же рисунками, что и средневековые санбенито – плащи, в которых вели на костер приговоренных к сожжению еретиков. В комнате с белыми стенами стояла гробовая тишина. Наконец, Люси Хендрет тихонько проговорила:

– Насколько я знаю, испанская инквизиция – хобби нашего уважаемого мистера Боскомба.

– Вот именно, – сказал Фелл. – Любопытно, придерживаетесь ли и вы широко распространенного мнения, будто инквизиция была лишь проявлением бессмысленной жестокости – если так, вы знаете о ней не больше, чем Боскомб. Впрочем, оставим это. Продолжайте, молодой человек.

– Я отполз от окошка. Должен признаться, что нервничал страшно. Мне становилось жутко, когда я вспоминал о шорохах на крыше и о том случае, когда там что-то двигалось. Собственно говоря, я не верил в серьезность их намерений и не стал рассказывать об услышанном Элеоноре, хотя, увидев меня, она сразу заметила, что со мной не все ладно. Я только спросил у нее, кто такой Стенли... Одно я хорошо запомнил: Боскомб сказал: "Для нас лучше всего подойдет ночь на какой-нибудь из четвергов". Это удивило меня; я все думал, думал и, должен сознаться... чуточку надеялся...