Частная жизнь адмирала Нельсона - [132]
За обедом леди Гамильтон роняла на стол крупные слезы, но лорду Минто трагические переживания по поводу отъезда любовника показались утомительно театральными. «Она не могла есть, почти ничего не пила, — записывает Минто, — едва в обморок прямо за столом не упала… Странная картина, — в какой уж раз заключает он. — В иных отношениях он — великий человек, в других — сущий младенец… Она уверяет меня: чище и жарче этого пламени нет ничего на свете».
Сам же Нельсон, невзирая ни на что, продолжал уверять весь мир и собственную совесть — в их отношениях чистоты не меньше, чем жара. Считая себя с Эммой перед Богом мужем и женой, он устроил так, что они дали друг другу венчальный обет и обменялись золотыми кольцами. По окончании церемонии Нельсон в присутствии священника торжественно проговорил: «Эмма, сегодня я дал сей обет, дабы доказать всему миру — наша дружба чиста и невинна, и в свидетели тому я призываю самого Всевышнего».
Присутствовавшая на церемонии графиня Спенсер сразу из церкви помчалась в Лондон поведать о происшедшем своей снохе Лавинии. «Надеюсь, теперь, — сказала она, — ты согласишься, что зря бранила леди Гамильтон».
Меж тем с приближением сроков отъезда Нельсона леди Гамильтон плакала все чаще и чаще. «У меня сердце от горя разрывается», — говорила она. А когда Нельсон попросил ее в случае своей смерти спеть погребальную песнь, которую он слышал в Неаполе, записал слова и положил запись в гроб, приготовленный для него капитаном Хэллоуэллом, Эмма так и вскинулась: «Что это ты такое говоришь? Ведь если тебя не будет, как я смогу петь? Если только умом тронусь!»
— Да, — проговорил Нельсон, — наверное, ты права.
При этом Эмма понимала: отговаривать его от участия в экспедиций не следует. «Храбрая моя Эмма, — трогательно успокаивал ее Нельсон. — Славная моя Эмма!. Если бы существовали еще такие женщины, как ты, Нельсонов было бы больше» (так передавала его слова леди Гамильтон в разговоре с Джеймсом Харрисоном).
Накануне отъезда из Мертона он поднялся наверх, где в кроватке спала Горация. В присутствии леди Гамильтон Нельсон опустился на колени и принялся молиться. Четырежды он выходил из комнаты девочки и возвращался назад, прежде чем окончательно спуститься вниз и сесть в экипаж. Нельсона сопровождал, слишком расчувствовавшийся, чтобы вымолвить хоть слово, его шурин Джордж Мэчем, разделивший с хозяевами последнюю трапезу в Мертоне. Нельсон обронил — ему неловко оттого, что до сих пор не вернул 4 тысячи фунтов, щедро одолженные некогда Мэчемом на покупку надела земли, в результате чего поместье в Мертоне сильно увеличилось в размерах. «Дорогой милорд, — заговорил, приходя в себя и касаясь руки Нельсона, Мэчем, — у меня только одно желание — видеть вас вернувшимся домой целым и невредимым. Больше мне ничего не нужно».
— Веди себя хорошо, пока меня не будет, — бросил Нельсон мальчишке-конюху, подсадившему его в экипаж. В половине десятого дверца за ним захлопнулась, и Нельсон отъехал от «дорогого, дорогого Мертона, где (он оставил) все самое дорогое на свете, и отправился служить (своему) королю и родине».
В темноте, под стук колес он сочинил молитву, записав ее в дневник чуть позже, когда меняли лошадей на постоялом дворе в Липхуке:
«Да сподобит меня Господь Всемогущий, которого я люблю от всей души, оправдать ожидания моей родины; и если Ему будет благоугодно, чтобы я вернулся домой, слова благодарности моей будут вечно возноситься к трону Его милосердия. А если Ему будет угодно оборвать бег моих дней на земле, я покорно смирюсь, в надежде, что Он обережет тех, кто мне дорог и кого я должен покинуть. Да свершится воля Его. Аминь, аминь, аминь».
На следующее утро, вскоре после восхода, Нельсон въехал в Портсмут и остановился у входа в гостиницу «Джордж». Здесь его поджидал Томас Ланкастер, пришедший со своим четырнадцатилетним сыном, которого Нельсон согласился взять на «Викторию» в качестве волонтера первого класса. Адмирал пообещал отцу написать о том, как служит сын, и обещание свое в непродолжительном времени выполнил. Ланкастер торопился назад в Мертон, и Нельсон поспешно набросал записку с пометкой «шесть утра, «Джордж инн»», адресованную «дорогой моей и самой любимой из женщин, Эмме». «Может случиться, уже сегодня я окажусь в море, — писал он. — Да поможет тебе и славной моей Горации Бог… Верный тебе до гроба Нельсон-и-Бронте».
Хай-стрит и Портсмут-Пойнт были настолько плотно забиты людьми, что пришлось вызвать адмиральский шлюп, доставивший его на пляж Саусси. Но и здесь собрались сотни горожан поглазеть на отъезжающего героя. Среди них оказался уже известный нам американец Бенджамен Силлимен, оставивший описание разыгравшейся сцены. По его словам, возбужденные люди «метались по берегу, проталкиваясь вперед, лишь бы собственными глазами посмотреть на великого человека. На нем был хорошо сшитый голубой мундир, увешанный орденами и яркими лентами».
