Частная кара - [59]

Сперанский талантливо слушал, исподволь наводя Кущина на новые мысли. Он незаметно учил и наставлял его, разжигая страсть к познанию и самооткровению.

Не прошло и двух недель с их знакомства, а Михаил Михайлович так знал своего молодого друга, как не знал тот и самого себя.

Однажды Кущин стал горячо говорить о сословии, народившемся только-только в России, но которое, в том был убежден, составит вскоре гордость родины: «Оно будет расти, превращаясь в могучее общество, суть которого просвещение. Общество это удивительным образом станет влиять на дела государственные, приводя их к совершенству. Оно исключит в верховном правлении лесть, подкуп, заведомо неверное соглашательство, ложь, карьеризм и утвердит честь, доблесть и славу — триаду, которая есть в каждой истинно русской душе...»

Эти рассуждения заинтересовали Сперанского.

— И когда, вы считаете, произошло рождение этого сословия, то бишь общества? — спросил он.

— Мне думается, не днем надо считать это рождение, но летами. С одиннадцатого года и в купель Отечественной войны, где силы нашего народа, его благородная мысль и действия выявились полнее всего. Крестьяне наши дали осмысленный пример понимания происшедшего, совершив великий национальный подвиг. О нем задумался каждый из того еще не определившегося сословия, вынося в сердце одно — свобода не дар свыше, но необходимость каждого мыслящего существа. Крестьяне осмысленно сражались за свою свободу, впервые дав урок всем просвещенным нациям глубокого понимания чувства родины...

— Интересно, интересно, — приостановил шаг Сперанский. — И что же далее?

— Мы вышли из войны, утвердив на родине нашей свободное русское общество. Вот почему каждый из нас бросился, яко лев, к знаниям, к книгам, к просвещению, стараясь как можно больше понимать. Мы алкали знания. А многие взяли на себя благую задачу — просвещение народа. В первую очередь солдат. Вы слышали о воскресных школах?

— Так, так, интересно, — подбодрил Сперанский. — Вы говорите о школах...

— Да! И Владимир Федосеевич Раевский не преступник, смею вас заверить...

Та встреча надолго связала их.

Тогда судьба улыбалась Сперанскому.

Но снова наступили суровые испытания.

Еще до окончательного отказа Константина от трона Николай Павлович засел за сочинение манифеста о своем восхождении на престол.

В течение трех дней, подолгу запираясь в кабинете, он писал.

Ничего более трудного во всю свою жизнь Николай Павлович не испытывал, слова никак не хотели складываться в фразы, а если и складывались, то получалась какая-то неразбериха.

Но он был упорен и многотерпелив. Писал и зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал, пока не сделал открытие: если изъяснять свою мысль, никому не подражая, получается весьма складно. Даже очень оригинально получается. Не хуже, чем у Карамзина.

«Это мы еще посмотрим, кто лучший историограф в России», — торжествовал, переписывая набело удачные фразы. Три дня подряд он как гладиатор выходил на бой со словом и покорял его, подвигаясь к финалу.

Брат отказался от трона. И теперь можно было, следуя традиции, поручить написать манифест кому-либо из тех, кто по штату обязан думать и писать. «Правителю России надо уметь только сносно читать вслух, остальное необязательно», — любил иногда пошутить Александр.

Но Николай собирался править Россией сам.

Заговорщически подмигивая тем, кто был посвящен в тайну его творчества, попросил вчерне набросать манифест Николая Михайловича Карамзина.

Почтенный историограф тут же, во дворце, написал манифест. Но ни одна строка не понравилась Николаю. И тогда он торжественно протянул Карамзину уже переписанный набело свой манифест.

Николай Михайлович прочитал и сначала растерялся, не зная, что говорить, но все-таки нашелся:

— У вас, ваше величество, необычный, свой слог!

Этим и гордился Николай Павлович. И, уже не сомневаясь, отдал манифест на прочтение председателю Государственного совета и Совета министров Лопухину.

Древний царедворец, страдавший расстройством мыслей, почти оглохший, долго чмокал подкрашенными губами, строил восхищенные рожи и наконец сбивчиво, но пылко выразил восторг прочитанным.

Прочел манифест и Алексей Львович Нарышкин, упрятанный, как в скорлупу пасхального яйца, в расшитый и разукрашенный орденами и драгоценностями мундир. По своему обыкновению, пошутил:

— Золотое солнышко Карамзина, ваше величество, — жалкий пятачок против сего рубля новой чеканки...

И наконец манифест был отдан в руки Сперанского. Тот похвалил автора, но сказал, что сей блистательный документ требует некоторой самой незначительной редактуры.

— Так сделай! — повелел Николай Павлович.

То, что прочел ему Сперанский вечером 13 декабря и что он сам — Николай Первый — должен был читать собравшемуся Государственному совету, было написано с блеском и очень понравилось государю. Но это был не его выстраданный в муках творчества манифест. Ни строчки, даже ни слова, не было в нем от того, что так любовно создавал он.

И более того, «родное детище» в сравнении с этим, «отредактированным» Сперанским, казалось жалким и глупым уродцем.