Чащоба - [91]

Куку было все равно, что там разбивалось или трескалось. Он стоял на своих крепких ногах, делал свое дело и ожидал вознаграждения — куриного яйца. Мало ли что о нем в округе рассказывали легенды и всякие непотребности. Ему было ни жарко ни холодно оттого, что его водили в уездный город на выставку, хотя дорога и была долгой, вели с кольцом в носу и привязывали к задку телеги, как простого бычка. Хозяйка шла следом, с прутиком в руках, ступала мягко, в шерстяных носках и в поршнях, в этой давно забытой обувке бедного люда; узелок с туфлями и люстриновым жакетом лежал под сиденьем в телеге.

У Лео сжалось сердце. Снова мать вела Куку по висячему мосту, они спускались в глубину морской скрипки; и опять благоухало клевером. В кармане передника у матери подскакивало яйцо. Но Мильда видела лишь Куку, своего любимца. Ей и дела не было до того, что кругом пластически обтекаемые стены, фонтаны, искусственные водопады, гондолы-рестораны и еще сотни прочих достопримечательностей: Куку был тем лесом, который застилал для матери остальной мир.

Лео раскидывал руки, ему не хватало воздуха. Вон там карабкается отец. Мать и его не замечает. Отец в чужой черной тройке, а на руке у него промокшее от морской воды и пропахшее солью пальто, в свободной руке он держит карманные часы, он их протягивает и предлагает всем встречным; он нуждается в кронах этой страны, потому что идет в носках, ботинки потерялись на пароходе, может, кто-то из заболевших морской болезнью в отчаянье выкинул их за борт. Следом за отцом ковыляет хнычущая Юлла. Ей стыдно, что отец вот так, в одних носках, сошел на землю королевства. И без того жизнь все время заставляла испытывать обидную неловкость и жгучий стыд, а теперь еще и отец, едва ступил на берег новой родины, как стал продавать карманные часы. Но никто не вышел из красных богатых домов, их ярко-белые оконные рамы, казалось, призывали к порядку, словно за стеклами грозили пальцами. Никто не желал менять кроны этой страны на отцовское сокровище.

Лео пытался помешать действиям своих родителей. Он хотел оторвать внимание матери от Куку, мучился от негодования в душе и от боли в теле; казалось невозможным свести вместе всех троих: отец плелся своим чередом, на лице фальшивая, смиренная улыбка. Он все еще протягивал свои серебряные часы, предприимчивый человек, он хотел немедленно почувствовать себя здесь, на этом берегу, уверенно, пока что он нуждался только в обуви, чтобы натянуть ее на прохудившиеся на гальке носки. Юлла безутешно плакала, в который уже раз она готова была провалиться от стыда сквозь землю. Мать и Куку уставились друг на друга, в выпученных глазах быка отражалось множество белых застывших парусов.

Лео проснулся.

Над ним висел темный потолок.

Очертания морской скрипки, место, где она находилась, открытое море — все дышало ночной сыростью и печалью.

Чертежи вершины творчества Лео до сих пор лежат свернутыми в футляре: ненужная история неродившейся архитектуры.

Лео не поделился своим потрясением с сестрой, даже не заикнулся о том, что он обнаружил в журнале в книжном магазине и что это значило для него. Фру Улла не поняла бы переживаний брата. Почему ты не послал вовремя свой проект в какую-нибудь фирму, которая строит увеселительные заведения! Успел бы опередить будущего конкурента, — пожалуй, простодушно удивилась бы она. Неужто не уразумел, что в бедных и разоренных уголках света редко строят звонницы и покрывают золотом купола! В конъюнктурных ситуациях и в рыночных изъянах необходимо мгновенно ориентироваться! Из-за неблагоприятных обстоятельств вовсе незачем губить талант.

Возможно, так бы она и принялась рассуждать.

Лео пожалел, что был с сестрой столь замкнутым.

Жизнь приучила его все взвешивать и до того, как открыть рот, задаваться вопросом: а есть ли в этом какой смысл?

К тому же фру Улла не отличалась особой разговорчивостью. Перед отъездом Лео она все-таки разок доверилась брату.

Отец был уже похоронен, а сестра все еще возвращалась в мыслях к покойному. Внешне самоуверенная фру Улла, запинаясь и подыскивая слова, призналась, что хотя о мертвых говорят только хорошее, она не может не вспомнить, как во время оккупации девчонкой собиралась убежать от отца и вернуться в деревню. Колебалась и вдруг устрашилась, что мать не примет ее, не сможет простить того, что она, Юлла, держалась отца и перебралась с ним в город. Она никогда ранее не чувствовала себя такой одинокой, как в то время, когда увидела, что отец отходит от нее, и боялась матери, которая могла упрекнуть ее в предательстве. Удивительно, она умела ходить на деревянных подошвах так, что они не стучали. Чтобы ходить мягко, ей приходилось так напрягаться, что на лбу прыгала челка. Все ее мышцы словно подрагивали, и мне казалось, что ее тело как-то непристойно вихляется. Когда она шла своим легким шагом, то смотрела только под ноги, но я знала, что она видит меня в прихожей, будто умела смотреть ушами или схватывать происходящее ртом и переваривать в мозгу.

Она проскальзывала в столярную мастерскую, дверь защелкивалась, и мне чудилось, что весь дом, затаив дыхание, ждет, когда заскрежещет в замке ключ, чтобы, вздохнув, сказать: ну, теперь пошел разврат. Я никогда не видела этого, но я знаю, что они валялись за верстаком на куче стружек. Когда отец поздним вечером входил в комнату, на плечах у него были мелкие витые стружки, будто ангельские завитки. В эти ужасные вечера я сидела в комнате, словно парализованная, книжка, которую я пыталась читать, то и дело падала на пол, иногда от напряжения начинала дрожать.