Чащоба - [119]

С кладбища послышались звуки гуслей.

У Вильмута явно сохранились какие-то тонюсенькие связи со своей родней.

Лео почувствовал, что он полностью расслабился, — одна сплошная печаль. Ему вспомнились предвоенные воскресные утра, когда над Долиной духов разносились звуки трубы. У отца всегда темнело лицо, когда звуки Йонасовой трубы сквозь мощную крону вязов и кленов, сквозь шорохи густой листвы пробивались во двор Нижней Россы. В эти моменты отцу хотелось намеренно грохотать, чтобы помешать домашним слушать музыку. Заметив подавляемый гнев своего мужа, Мильда втягивала голову в плечи, опускала глаза долу и принималась торопливо возиться на кухне, сама же то и дело уставлялась взглядом в пол, будто искала там оброненную иголку. И все же Лео догадывался, что мать изо всех сил старалась слушать игру Йонаса, это же самое понимал, наверное, и отец. Может, он тоже видел, как мать, прислонившись спиной к бревнам, опустив руки, ставшая вдруг какой-то маленькой и робкой, стоит на углу дома, за кустом бузины и смотрит на макушки шелестящих деревьев, будто Йонас сидит на суку возле их хуторских построек и играет на трубе здесь, а не среди поля, на землемерной вышке. Наверное, больше всего злило отца поведение Юллы: звуки трубы гнали ее со двора на край Долины духов, от восхищения она то и дело восклицала и, взявшись за подол платья, кружилась среди картофельных борозд в танце.

Звуки гуслей оборвались. Но Вильмут не торопился к машине. Видимо, уселся возле могилы на белой скамеечке и думал о человеческой жизни и своих метаниях. Возможно, прожитые годы сгорбили его и состарили. И разговаривает он вполголоса со своей покойной толстушкой. Может, спрашивает совета: стоит ли ему еще раз начать все сначала?

Смерть Эрики подействовала на Вильмута иначе. Но тогда он еще не так износился, как сейчас. Он слал Лео письма, написанные вкривь и вкось, строчки дышали негодованием и злостью. Казалось, он только тем и занимался, что искал виновных. Становился все более мнительным, перебирал живших по соседству людей, оживлял в памяти какие-то прошлые ссоры, прикидывал, кто мог таить зло на Эрику, кто желал отплатить ей. Почему-то прежде всего он взял под подозрение женщин. Настолько потерял самообладание, что еще раз неподобающим образом припомнил любовную историю Эрики с тем трактористом, который появился в совхозе неожиданно и неожиданно исчез. В одном из писем Вильмут уверял, что какая-то Линда или Лайне из их краев была без ума от этого тракториста-танцора, и, когда у нее увели из-под носа мужика, женщина эта стала кровным врагом Эрики. Эта Линда или Лайне — Лео забыл имя — после того как исчез тракторист, еще некоторое время рассказывала в округе, сколько раз Эрика бывала у него на квартире и как долго оставалась там.

Затем мысли Вильмута пошли пошире кругом. Он вспомнил судебный процесс, на котором Эрика выступала свидетельницей. Эрика честно назвала имена бандитов, теперь их родичи отплатили ей, сбили машиной — так думал Вильмут.

Лео прямо-таки вздрогнул, когда прочел эти строки, своими сомнениями Вильмут и его поверг в смятение. Он задумался о родственных связях эстонца, в большинстве они были слабыми: чтобы здесь, в северной стороне, спустя столько лет отплачивали кровной местью? С другой стороны — именно в сыром дереве дольше всего тлеет огонь.

В одном письме, под которым не было и подписи, явно пьяный вдрызг Вильмут сообщал невообразимыми каракулями, что все это — дело рук классовых врагов.

Лео понял, что друг его запил и ему надо помочь. И все равно в душе Лео письма Вильмута оставляли сомнения. Ведь и Эрика после судебного процесса сказала, что у мертвецов, против которых она свидетельствовала, оставались в живых родные.

Вообще Лео чувствовал себя всегда неуютно, когда вскрывал письма Вильмута. С удовольствием, не читая, он выбросил бы их, но не смел этого сделать. Вдруг в каком-нибудь из них содержалось важное предупреждение! Благодарение богу, их не было.

Вильмут, будто из-под земли, вырос возле машины.

— Куда теперь?

— Куда же еще, на Виллаку.

Машина, покачиваясь, поехала через ухабистую площадку, копошившиеся в пыли воробьи взлетели.

Вильмут вздохнул.

— Теперь Эвелина захомутает меня. Из года в год брюзжала, мол, тебе, Вильмут, совсем не дорог отцовский дом. Крыша прохудилась, колодезный сруб истлел, столбики овечьей загородки поломаны — и пойдет опять хуторская неволя. Уж сестру-то оттуда не выдворишь. Теперь у нее прав с лихвой, маленькие девчушки были бы в наемной квартире как в тюрьме. Эвелина хвастлива, без конца твердит, что ценит свободу, пусть и дети растут на приволье.

Неволя эта кажется ей свободой. Сама, как лошадь в упряжке, зимой возит на санках к дороге бидоны с молоком; она деньги уважает, все время у нее доятся две коровы, и телка подрастает. О поросятах и овцах не стоит говорить.

Эвелина задирает нос, еще бы, хозяйская дочь с богатого хутора, ей хочется жить на широкую ногу. Не знаю, когда только она собирается шиковать. Старый уже человек, а все знай берет разгон, придет день — и окажется на том свете голубкой небесной, и никуда-то не ездила и ничего не видела, одна только работа без конца.