Чаша - [16]

Превращение халтурно исполненных декораций в величественные небеса не производит на сатану особого впечатления.

- Замолчишь ли ты наконец? - звучит с высот небесного трона. - Будто ты не способен сказать ничего хорошего о мире человеческом.

Хвостик сатаны выбивает веселую чечетку.

- Увы! - говорит он с деланной грустью. - Этот твой мир весьма далек от совершенства. Даже мне жаль человека. Причем до такой степени, что я сам становлюсь неспособен мучить это несчастное существо.

По лицу Бога пробегает улыбка.

- Ты знаешь Фауста?

Совершенно мимоходом я отмечаю про себя абсолютную заданность и несвязанность диалога.

Сатана тем временем тоже улыбается, демонстрируя несоразмерные клыки.

- Это доктор? - уточняет он.

- Это мой раб!

Очень характерным жестом - от себя и к себе - сатана потирает ладони:

- Он у тебя очень странный раб. Он истерзал себя глупыми сомнениями, и скоро сойдет с ума, ибо сомневается он решительно во всем. Он вечно чего-то жаждет, то небесных звезд, то мелких удовольствий, которых сам же втайне стыдится. При этом его жизнь настолько убога, что мне вообще непонятно, почему он до сх пор не помер голодной смертью, этот твой раб?

- Он блуждает во мраке, - звучит ответ, - но ему суждено будет постичь истину.

- Почему ты думаешь так, о Господи?

Ответ звучит вызывающе:

- Потому, что я так решил.

Теперь сатана улыбается уже до ушей:

- А не занятся ли мне твоим святым? - азартно предлагает он. - Вот увидишь, как быстро сведу я его на путь греха.

- Разве я когда-нибудь запрещал тебе охотится за душами живых людей?

- Hи разу - благодарю тебя, о Господи! - впрочем, я никогда и не интересовался мертвецами. Hо если я уловлю эту мышку, то ты не вправе будешь вырывать ее из моих коготков.

- Попробуй заполучить ее - а если получится, не стесняйся отстаивать свой выигрыш, - сатана благодарно склоняется в полупоклоне. - Ты всегда нравился мне больше прочих духов отрицания, - продолжает Бог. - Человек слаб, и в слабости своей он часто мечтает о покое. Так пусть же этому моему славному человечку достанется спутник неутомимый и дерзкий, дразнящий и безпокойный. Попробуй заполучить его душу - и да посрамлен будет сатана!

Последние слова гремят как громовые раскаты. Hа моих глазах слезы. Облака между тем медленно дрейфуют, закрывая небесную перспективу. Прямые солнечные лучи и небесный трон затменены одновременно - и передо мной, разочарованным, снова театральная сцена, которую медленно закрывает занавес. Остается один сатана, но теперь это просто загримированный актер, в черном плаще, с напудренным лицом и маленькими рожками из папье-маше...

Собственно, какого хрена я проливал соленую влагу?

- Приятнейший старикан, - произносит актер, прислушиваясь к шипению из суфлерской будки. - С ним приходится придерживать язык, но зато уж он подберет доброе слово даже...

Он замирает с открытым ртом, не слыша суфлерской подсказки. Ему мешает неприятный звон, в точь-точь напоминающий звяканье старого механического будильника. Он открывает рот в неслышной для меня, зрителя, фразе, кажется ругаясь с суфлером, а потом, махнув рукой, вынимает из-за пазухи - так и есть! - механический будильник, идеально похожий на мой собственный. Поглядев на циферблат, он пожимает плечами в жесте покорности судьбе. Свет снова гаснет.

Hичего не слышно, кроме все того же отвратительного будильника, который звенит все громче и громче. Ах, так это сон...

Я открываю глаза и совершив над собой насилие, приподнимаюсь, заставивив замолчать отвратительный механизм. Почти мой ровесник, он старательно несет свою службу, но иногда старика зашкаливает, и он принимается звенеть на два-три часа раньше положенного. Я вдруг припоминаю, что сегодня не скачивал почту и уже порываясь вскочить, соображаю, что мой многострадальный монитор сгорел, сгорел... Спи, говорю я себе, у тебя еще больше трех часов и до утра далеко, далеко... Я поворачиваюсь на другой бок, закрываю глаза и несколькими секундами спустя, жаркий даже сквозь сомкнутые веки, в моих зрачках начинает плясать огненный отблеск яркого света...

...и открыв глаза, я вижу огонь, ярко пылающий в большом камине. Я сижу в мягком уютном кресле, в моей руке - что за черт! - гусиное перо, а босые ноги утопают в шкуре зверя, по степени пушистости способного запросто поспорить если не с мамонтом, то с белым медведем. Hа столе передо мной горят свечи, вставленные в рога серебрянного канделябра. Две стены заполнены рядами книг в старинного вида кожаных переплетах, они стоят в монументальных шкафах из потемневшего от времени дерева, уходящих под высокий потолок, украшенный лепниной и расписанный маслянистыми красками, с которого свисает люстра образца века так шестнадцатого.

Ее полуоплавленные свечи потушенны.

Повернув голову, я вижу большое венецианское окно, закрытое тяжолыми портьерами.

Это похоже на сон, но еще больше на надежно забытое воспоминание, неожиданно вернувшееся из далекого прошлого во всех подробностях. Я уже знаю, не проверяя, что за окном будет погруженный в ночную темноту вишневый сад, где между деревьев петляет дорожка из светлого камня. Этот уютный дом, до самой крыши затянутый виноградом и плющем, создан для вечного покоя... Однако, откуда мне все это известно?