Чаша терпения - [11]

Правда, есть люди, что после первой жены покупают за калым вторую, а иной раз и третью, да и четвертую. Шариат разрешает иметь четыре жены, но аллах многомилостив: иной мулла или табиб-знахарь, волостной управитель, купец, бай имеют и больше четырех жен. Курбан знает таких. Известный всей округе Желтая птица, прозванный так за свой лисий малахай с черным бархатным верхом, придававший ему удивительное сходство с беркутом, имеет, говорят, не только тысячу верблюдов, но и пять жен. В то памятное лето, когда он проведал о красоте Тозагюль и предложил Юнусу за его дочь сказочный калым, Желтая птица уже имел четырех жен и хотел, чтобы юная Тозагюль была пятой.

И ничего. Ни громы, ни молнии, ни землетрясения не разразили Желтую птицу за этот грех. Богатства его приумножились, юных жен в ичкари стало больше.

Иной раз ляжет Курбану на сердце мысль: как можно любить сразу пять жен?.. Вот он, Курбан, любит одну Тозагюль, и каких бы еще красавиц ни предложили ему, пусть даже райских пери, он бы сказал: «Не нужны мне никакие прелестницы, и райские пери не нужны, оставьте мне мою Тозагюль».

«Невдомек, — всерьез задумывался он иногда, — люди они или нет, эти богатеи?.. Пять жен! Хм!.. Как могут все пять быть тебе одинаково дороги, любимы?! Наверное, какую-нибудь одну он любит больше, а других меньше?.. Или, может, совсем не любит их, тех-то остальных?! Ведь если любишь, вот как я свою Тозагюль люблю, так тебе никого, кроме нее, не надо! Или забавляется с ними, как дитя с игрушками?.. Чем больше игрушек, тем дитя разбалованнее, капризнее и требует новых игрушек. С прежними ему уже скучно. Э-хо!.. — вздыхал Курбан, внутренне отказываясь понять этих алчных людей. — Видно, они похожи на моего петуха. Ему все четыре курицы одинаковы. Хотя и он, этот петух, бывает обойдет одну, обойдет другую, а к третьей помчится, сломя башку, распустит одно крыло до земли и чертит вокруг нее козырем. Нет, не знаю, что это за люди мираб Хашимбек, Желтая птица, волостной Абдул-хай. Не понимаю!» — заключал он и снова вздыхал., Да, четвертый год идет счастливый караван Курбана и Тозагюль. Нет, никакого каравана прежде не было. То есть был, конечно, шел караван времени, как шел он вечно, всегда, но Курбан его не замечал. Тот караван был не для него. Помните, он знал тогда только одно — работу. И был одержим одной мыслью: копить деньги, собрать калым, взять Тозагюль в жены. Но оказалось, что калым не нужен Юнусу. Значит, Курбан не знал Юнуса прежде, хотя и прожил с ним в одной мазанке почти все свои девятнадцать лет. Да, не знал. Ведь этот беркут — Желтая птица — давал за Тозагюль такой калым, что у Курбана холод пошел по спине под теплым халатом, когда Юнус уже после свадьбы сказал ему об этом.

— Семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом. И еще хурджун денег, серебром… А сверху пять горстей золота. И велел, чтобы я со всем этим добром отправлялся туда, — Юнус кивнул, — на север, в Нижний Новгород, на ярмарку. Начинать иную жизнь, богатую.

— А этот… Нижний Новгород, далеко он от нас?

— От нас-то?

— Ну да. Долго ли пришлось бы идти с караваном?.

— А кто ж его знает? Может, год, а может… два.

Курбан откачнулся.

— Два?!

— А что?.. По караванной тропе, может, и за два года бы не добрался.

— А как же тогда? На такой длинной дороге?.. Одному?.. С караваном?..

— Ты в Ташкенте бывал? — вместо ответа спросил Юнус.

— Ну?!

— Что ну? Бывал, я спрашиваю, или нет?

— Так ведь и не однажды. Сами знаете…

— Видал железную дорогу? Паровозы? Поезда? Видал?

— Ну, как же! Красотища! Силища! Голова, я вам скажу, отец, работает у этих русских. А?!

— Вот. Вот этот конь… он самый и есть. А Желтая птица сказал мне: вместе с караваном я сяду на этого железного коня и поеду.

— Вместе с караваном?!

— Да.

Курбан замолчал. Юнус отпил из пиалы два глотка чаю, сказал, положив руки с пиалой на скрещенные колени:

— Можно бы, говорит, и без каравана товар везти, но с караваном прибыльнее. Высадишься, говорит, где-нибудь верст за двести — за триста, а туда придешь с караваном, так товар продашь втридорога. Вот как они, богатые-то люди, соображают.

Впервые после свадьбы Курбану стало страшно. Ведь он мог легко потерять свою Тозагюль.

— Вы сказали… — проговорил он хрипло, но побледнел и замолчал. «Вы сказали, отец, семь верблюдов, груженных коврами, хлопком, рисом, черным кишмишом? — хотел он спросить Юнуса. — И еще хурджун денег серебром, а сверху пять горстей золота? И ехать до Нижнего Новгорода по железной дороге?.. Да как же… как же вы отказались, святой человек?!» Он хотел сказать все это вслух, но очень черствый сухой комок распирал горло и никак не проходил. Курбан сидел и, все больше бледнея, молча смотрел на Юнуса.

Вдруг он качнулся, закрыл глаза, взял у Юнуса руку и поднес ее к своим губам, потом прислонил к закрытым глазам.

— Ничего, сынок, ничего. Я же сказал: вы мои дети. И дай вам бог счастья.

Теперь они пили чай молча.

Курбан словно онемел, холод все еще гулял у него по спине под теплым халатом. Зеленый сундучок его, в который он долго прятал свои заработанные гроши, то казался ему чахлым кустиком полыни рядом с царственной чинарой, то черной ячменной лепешкой против ханских яств. Да, зеленый сундучок не потянул бы и тысячной доли того, что сулил Желтая птица.