Чаша цикуты. Сократ - [34]

   — Да, — ответил Сократ. — Счастливого пути. Как бы экклесия без тебя не взбесилась.

   — Без меня её не станут созывать. Счастливо оставаться.

Всю оставшуюся часть дня Сократ провёл на Агоре, бродя между лавок и лавчонок, толкаясь среди покупателей и продавцов. Там же и отдыхал, когда надоедало бродить, пристраиваясь к какой-нибудь компании, вступал в разговоры, не отказывался от угощения. Знакомые компании принимали его охотно, зная, что там, где Сократ, всегда весело и интересно. Разговоры в тот день велись главным образом о войне со Спартой, о знамении в Парфеноне, об убийстве скифа Теагена. А угощали Сократа вином, рыбой, оливками и даже мёдом — ничуть не хуже, чем пританов в пританее.

Когда отблеск солнечных лучей на западных колоннах Парфенона из золотого стал розовым, Сократ отправился на виллу Перикла, куда был приглашён Аспазией.

Аспазия принимала своих гостей в андроне виллы, где стояли мягкие пиршественные ложа и столики для яств, инкрустированные золотом и перламутром. Кратеры[73] с вином, фрукты и другие угощения пьянили уже одним своим видом — так щедро всё это было выставлено. Но более всего прельщала взоры гостей сама хозяйка, прекрасная Аспазия. Её светлые золотистые волосы были заплетены в толстые косы и уложены вокруг головы с помощью украшенных драгоценными камнями гребней и блестящих лент. Одета она была в белую пеплу[74] из тонкой шерстяной ткани — вечера теперь были прохладными, и женщинам приходилось заботиться не только о том, чтобы их одежда была красивой, но и о том, чтобы она была тёплой. Пепла была подпоясана широким дорогим поясом, на плечах Аспазии сверкали две роскошные фибулы[75]. Величественная и медлительная при всех других обстоятельствах, Аспазия была общительной и приветливой с друзьями, открыто улыбалась, играла глазами, о которых Фидий некогда сказал, что они прекраснее всех известных ему драгоценных камней и обладают живостью весенних бабочек. Губы её были так выразительны, что по одному их движению можно было определить, какое слово слетает с них. Голос же её, напевный и нежный, зачаровывал и тех, кто слышал его в первый раз, и тех, кто в сотый.

   — О, Аспазия! — произносили гости, подходя к хозяйке дома, и у многих от восхищения при этих словах перехватывало горло.

Всё было как на добром званом пиру: речи в честь богов, в честь Аспазии и гостей, музыка, песни. А ближе к полуночи Аспазия сказала:

   — Поскольку вино и прекраснозвучная Евтерпа[76] освободили наши души от мелочных мыслей и повседневных забот, поговорим же, друзья, об этих самых наших душах, о нашей смертности и бессмертии, о смысле того и другого. И вот я хочу настроить всех вас на серьёзный лад: впереди война, страдания и гибель людей, впереди у каждого из нас старость и то неизбежное, что приходит ко всем без исключения, — смерть. Я знаю, что мудрецы не любят говорить об этом, а женщины и думать боятся. Приятнее и слаще беседовать о любви, о красоте, об истине, о высоких наслаждениях мудрости и искусства, но в эту ночь давайте отдадимся чувству печали и посмотрим, куда оно нас приведёт. Вот Софокл и с ним Мельпомена, вот Геродот и с ним Клио, вот Продик — учитель многих, вот Лисикл, которому покровительствует в его делах Гермес[77], вот Сократ — душа Агоры, — Аспазия при этом улыбнулась Сократу, как бы прося его не обижаться за шутливую рекомендацию, — вот Еврипид, наш мрачный созерцатель, которого не волнуют ни женщины, ни вино и чью ужасную Медею мы видели недавно в Одеоне. А вот, — Аспазия указала рукой на самое отдалённое от неё ложе и засмеялась, — а вот наши молодые поэты, которые безмятежно спят. Сон не смерть, но смерть подобна сну. Не так ли, Еврипид? И жизнь подобна сну. Коль жизнь и смерть подобны третьему, то не сходны ли они между собой? Что родиться, что умереть — одно и то же. И лучше бы нам вовсе не родиться. Так говорят твои герои, Еврипид. А юная фессалийка Алкестида, идя на добровольную смерть, признается, что нет ничего более ценного, чем жизнь[78]. Что ты думаешь об этом сам, Еврипид?

— Цену жизни человек узнает в час смерти, — ответил седовласый Еврипид, — а цену смерти не знает никто из живых. Конечно, если бы я был Сизифом, убежавшим из Аида[79], я мог бы рассказать вам, что такое смерть после жизни или жизнь после смерти. А поскольку я не был в Аиде, то придерживаюсь тех же мыслей, что и Ахилл у Гомера, который сказал, что лучше быть живым и служить подёнщиком у бедного пахаря, который владеет скромным достатком, чем быть царём в царстве мёртвых. Думаю, что и вы все разделяете это мнение, иначе зачем же мы оплакиваем Фидия, если смерть лучше жизни? Хотя в преданиях бытует и этот взгляд на смерть. Говорят же, что братья Агемед и Трофоний, построившие храм Аполлона в Дельфах, попросили у Бога плату за свой труд и тот пообещал им, что они получат её через восемь дней. На восьмой день после завершения строительства храма братья умерли тихо и безболезненно. Здесь смерть — награда за труды. Своим любимцам боги даруют смерть в молодости. Так было, кажется, с сыновьями жрицы Кидиппы в храме Геры Аргосской, о чём написал наш друг Геродот. Но, — Еврипид резко поднялся и сел, словно не мог произнести лёжа то, что собирался, — но вот что останавливает меня от ужасного вывода: если смерть есть подарок богов своим любимцам, если смерть есть благо, конец земных страданий и начало лучшей, подлинной жизни, то любая смерть, от чего бы она ни приключилась, не является наказанием, а убийца не может быть назван преступником, а скорее — благодетелем. И отчего бы нам всем, зная всё это, не покончить жизнь самоубийством? Ведь какой бы ни была смерть — насильственной, от болезни, случайной, добровольно избранной, ниспосланной богами или наступившей по какой-то иной причине — она смерть, переход в иной мир и освобождение души. Почему же мы медлим, почему цепляемся за эту жизнь? Нам следует найти убийцу Фидия и вознаградить его за благодеяние. Или убить его, если смерть — зло. Последнее предусмотрено и законами Афин. Мудры ли эти законы?