Час ведьмы - [81]

— Как вы, пришли в себя после испытания в ратуше? — спросил преподобный, улыбаясь и потирая кончик бороды. — Это было непросто, учитывая, что решение вынесли не в вашу пользу.

— Я только что говорила Зебулону: я уважаю мудрость магистратов. И буду соблюдать договор, который я заключила со своим мужем.

— Вы мудрая женщина.

Она промолчала и поняла, что преподобный не знает, приписывать ли ее молчание смирению или непокорности.

— Скажите мне, — сказал он наконец, — что вы хотели обсудить со мной?

— Я бы хотела стать своего рода миссионеркой — для детей. Я знаю, что некоторые из нас работают с дикарями. Я много слышала о деятельности Джона Элиота.

— Джон — редкий экземпляр. Вы читали его книги?

— Нет, но слышала о них.

— Он выучил их язык, и настолько хорошо, что переводит Библию на алгонкинский язык. Вы тоже намерены выучить его? — спросил преподобный скептическим тоном.

— Я думала о Хоуках. Не о дикарях — по крайней мере, пока. Родители живут в изгнании, но у них на ферме работает пятеро детей.

— Хоуки — сложные люди. Упрямые. Их неслучайно изгнали.

— В этом я не сомневаюсь. Я беспокоюсь о душах детей.

— И вы просите моего разрешения? Если так, то решать должен Томас, не я.

— Не вашего разрешения, — сказала она, почтительно опустив глаза.

— Тогда чего?

— Я хотела бы, чтобы меня представили преподобному Элиоту. Он проходит через ферму Хоуков по дороге к индейцам к востоку от Натика. Я хотела попросить его провожать меня туда и обратно в те дни, когда он отправляется к дикарям. Мне неизвестно достоверно, почему Господь не благословил меня детьми. Но я принимаю это и молюсь, чтобы мое желание не было замаскированной гордыней. Я хочу помочь юным Хоукам вырасти во взрослых, которые любят Спасителя так же, как и я, как все мы, и которые вели бы себя подобающе.

Нортон неопределенно махнул рукой куда-то за пределы церкви.

— Вы предпочли бы, чтобы дети не выросли еретиками.

Она не могла понять, что значит его тон. Она услышала нотку добродушного сарказма, но, возможно, он воспринял ее слова всерьез.

— Вы сказали более точно, чем я, — заметила она.

— Джон Элиот выполняет работу, которая важна в такой же степени, как и опасна. Вы надеетесь проделать то же самое с небольшим английским племенем, которое ненамного цивилизованнее дикарей. Почему вы думаете, что они вас примут?

— Я могу не преуспеть. Но что хуже: не преуспеть в деле миссионерства или даже не попытаться?

— Я ценю твою храбрость.

— И преподобный Элиот знает Хоуков, верно?

— Да. А Томас? Что он думает?

— У Томаса нет возражений, — солгала она. Мэри сомневалась, что ее муж и Джон Нортон за все время жизни в Бостоне обменялись хотя бы десятком слов.

— Ну хорошо. У меня остался только один вопрос.

— Конечно, задавайте.

— Какие были у Генри Симмонса намерения на ваш счет?

Мэри не ожидала такого поворота и рефлекторно переспросила:

— Вы спрашиваете, почему он пытался поцеловать меня?

— Да.

— Я ничем не намекала ему, будто заинтересована в подобной связи.

— Я думал, что магистраты будут проверять эту версию пристальнее, чем вышло на самом деле, Мэри.

Она выпрямилась.

— Святой отец, говорите прямо. Я отвечу честно и без уверток.

— Ты подала на развод потому, что, как сама утверждала, Томас обходился с тобой с ненужной жестокостью.

— Жестокость не нужна по определению.

Нортон кивнул.

— Справедливо. Но магистраты установили, что Томас не был жесток с тобой. Значит, если ты хотела расторгнуть договор с мужем потому, что он поступил… жестоко, — он подчеркнул это слово, как будто от него оставалось дурное послевкусие во рту, — но Томас на самом деле обращался с тобой справедливо, то, возможно, есть другая причина, побудившая тебя искать освобождения от брака.

— А мое обвинение в жестокости в таком случае что? Предлог? Уловка?

— Разумный человек мог бы задать такой вопрос, да. Калеб Адамс считает это возможным.

— Нет, святой отец, — продолжала Мэри, изо всех сил стараясь сдержать ярость, — я не подавала на развод на ложном основании. Между мной и Генри Симмонсом не было ничего предосудительного.

— Кроме того, что он пытался тебя поцеловать.

— Да. И я воспротивилась.

— Вы не замышляли опорочить Томаса Дирфилда ради собственной выгоды?

— Могу вас заверить, что нет.

Нортон свел руки за спиной.

— Очень хорошо. Я должен был спросить.

Она хотела сказать ему, что это не его прямая обязанность, но прикусила язык. Когда она промолчала, священник продолжил:

— Я поговорю с Джоном Элиотом насчет тебя и поручусь за твой интеллект и смекалку. Он хороший человек.

— Премного благодарна.

— Я знаю, что это так, Мэри, — сказал он и добавил со зловещей смесью шутки и угрозы: — Когда сегодня будешь накрывать на стол, пожалуй, не клади перед мужем вилку.

То, что Джон Нортон заговорил о Генри Симмонсе и даже предположил, что она ложно обвинила Томаса в жестокости, чтобы получить развод, заставило Мэри пересмотреть свои планы на тот день. Она хотела прогуляться до склада Валентайна Хилла в гавани. Было бы неприлично спрашивать торговца, как здоровье его племянника — или, может быть, самого Генри, если он уже вышел на работу, — но она собиралась выдать свой интерес за обычное христианское милосердие. Генри совершил ошибку, попытавшись ее поцеловать, и она дарует ему свое прощение. Во всяком случае, так она объяснит свой визит любому, кто им заинтересуется. Она знает правду. Генри — тоже. Ему известно, что она не сопротивлялась.