Час ведьмы - [74]

— Что ты будешь делать? — спросила она. Мэри думала, что Джонатан как плотник неплохо зарабатывает. Но, в конце концов, она мало что смыслила в экономике.

— Помогу немного. Дам ему муки и кукурузы.

— Не могу представить, чтобы их семья когда-нибудь оказалась в приюте для нищих или на попечении городской администрации.

— Или уехала из Бостона и поселилась где-нибудь еще. Согласен. Думаю, что проблема не в том, что им грозит нужда или голод, а в том, что амбиции паренька идут вразрез с местом, которое отвел ему Господь в своем плане. Он хочет…

Мэри ждала. Он продолжил чуть ли не со смехом:

— Он хочет жить в том мире, который вращается вокруг склада твоего отца. Я не хочу сказать, что он и моя дочь когда-нибудь станут жить среди бедняков, но и среди богатых им нет места.

— Ты проявил великодушие, решив наполнить их кладовую на зиму.

— Нет. Я просто не хочу, чтобы моя дочь с внуками голодали, — сказал он. — Мне это никак не зачтется.

Он перекатился на бок и сказал хриплым голосом — он вроде бы шутил, но слова прозвучали зловеще и жутко, а не смешно:

— Складывается впечатление, что Джонатану следовало жениться на тебе, Мэри, а не на моей дочери. Он хочет быть членом твоей семьи, не моей.

23

Она была размером с монету. С шиллинг. Но это был не шиллинг. Она была из дерева, и на ней был нарисован круг с пятиконечной звездой внутри: знак Нечистого.

Показания Кэтрин Штильман, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1663, том I

В воскресенье до обеда Мэри Дирфилд сидела в церкви на своем месте, рядом с матерью, молилась своему Покровителю и слушала все, что преподобный Нортон говорил со своей высокой кафедры в углу. Она знала, что в церкви присутствуют как ее муж, так и Генри Симмонс, но не могла сказать, знает ли Томас, что его соперник тоже здесь. Генри сидел в предпоследнем ряду, в то время как ее муж, как всегда, занимал место среди более зажиточных граждан. Если раны Генри еще причиняли ему боль, то он этого не показывал. А Мэри, несмотря на искушение, вела себя осторожно и почти не оборачивалась. Когда ее мысли отвлекались от проповеди, ей было интересно, смотрит ли он на нее.

Также она поймала себя на том, что меньше думает о Джонатане Куке, хотя и заметила его в церкви. Какая они с Перегрин двуличная пара: один проигрался до нищеты и теперь нуждается в материальной поддержке тестя, а другая, возможно, впрыснула в яблоки яд, чтобы отравить (убить) свою мачеху, несмотря на то что могли пострадать и другие люди.

Сегодня Джон Нортон разбирал «Второзаконие», и Мэри старалась сосредоточиться на деяниях Моисея. Когда пастор дошел до тридцать третьего стиха тридцать второй главы, она ахнула едва слышно, но так резко, что и мать, и Кэтрин обернулись к ней.

— Вино их, — наставительно читал священник, и Мэри вгляделась в строчки в собственной потрепанной Библии, — яд драконов и гибельная отрава аспидов.

Мэри ахнула невольно от восторга, потому что это был знак, ясный, как и все прочие, что посылал ей Господь. И только воскресший Спаситель мог так говорить с ней сейчас, только Он, не Сатана. Не здесь. Не сейчас. Не в этом месте, не в этой церкви, не на этой скамье. Она кивнула матери и Кэтрин в знак того, что с ней все хорошо и обморок или припадок ей не угрожают, и уставилась на одно слово в книге: аспиды. Вот оно. Змея. Змей. Гадюка. Аспид.

Яд драконов, отрава аспидов.

Не вилка. Вильчатый язык.

Она вспомнила их недавний разговор с Констанцией. Возможно ли, что тот, кто оставил в ее дворе вилки и пестик, хотел отравить ее заклятием более ядовитым, чем порченый десерт Перегрин? Заклятием, к которому приложил бы руку сам Люцифер? Или это тоже дело рук Перегрин и на яблоки она перешла, когда Мэри обнаружила вилки?

— Упою стрелы Мои кровью, — продолжал Нортон, повысив голос, зачитывая слова Бога, произнося их со столь горячей страстью, что сидевшим в святилище показалось, будто на дворе июль, они сидят снаружи и солнце светит на них; затем он ударил обеими руками по бокам кафедры, и резко воцарилась тишина. Где-то в задних рядах плакала женщина. Мэри были понятны ее терзания: боль от осознания того, что в сердце гнездится страшный грех и какое это разочарование для Господа, и от мыслей о грядущих кострах Ада. Быть среди проклятых, тех, кого не избрали? Не было и не могло быть ничего страшнее.

Однако люди каждый день заключают договоры с Дьяволом. Он искусно манит в бездну, откуда, раз шагнув, уже не спастись.

— Помните, — вновь заговорил Нортон, — таков ваш Бог. Среди нас есть те — наши братья, наши сестры, наши дети, — кто уже осужден. Осужден справедливо. Нелицеприятно. О, они льстят себе. Я не обращусь к этому пламени. Мое место в церкви. Я знаю заповеди, и я читаю псалтырь. Но Богу известна их злоба. Те, кто алчет тьмы, навлекут на себя гнев, непостижимый смертным разумом. Они увидят, как кожа слезает у них с рук, а кости чернеют, они увидят, как огонь обратит их ноги в обугленные обрубки, а стопы — в пепел. Они будут видеть и чувствовать это каждый день на протяжении вечности. Каждый день. Каждую минуту и каждый час; их веки будут сожжены так, что они не смогут закрыть глаза на свои уродство, агонию и стыд. Да, стыд. Стыд грешника, наихудший из всех. Они навсегда останутся среди запаха горелых волос и сожженной плоти, с пламенем на коже, которое не потушат их пот, гуморы или даже океан, столь же широкий, как тот, что отделяет нас от нашей родины. Но их глаза не вытекут — ни в начале, ни под конец, никогда, — чтобы они всегда видели,