Час ведьмы - [16]

— Нет, что вы!

— Или мой отец, или Томас. Поэтому я расстроена.

— Да, мэм. И я тоже.

Мэри провела большим пальцем по серебряным ручкам.

— В тот день, когда мой отец привез их, я слышала историю, как один человек проткнул руку напарника такой вилкой. Это случилось в Англии, в Фаррендене.

— Все самое страшное происходит там. Там Дьяволу есть где развернуться.

— Наверное, я сообщу Томасу. Вряд ли он знает, кто это сделал, но ему может быть известно, зачем.

— Он такой мудрый, — сказала Кэтрин, и обе замолчали.

Наконец Кэтрин посмотрела на Мэри и спросила:

— У нас так много яиц, мне приготовить индийский пудинг?

Во тьме, в их постели, при затушенных свечах, Томас вошел в нее, и Мэри хотела бы, чтобы он делал это потому, что еще верил в возможность зачать ребенка, а не ради утоления похотливого зуда. Но она знала, что он, как и все остальные, не сомневался в том, что она пустоцвет. Он залез на нее и пыхтел, а ее мысли были далеко от него. Однако на этот раз они устремились не только к другим юношам и мужчинам, которых она знала, в том числе и к ее зятю, Джонатану Куку. Вместо этого она представляла семя Томаса внутри нее — ребенка размером с дождевую каплю, — умирающее, потому что ничто не питало его там. Не было ничего, к чему оно могло бы прилепиться и прорасти. Она думала о пустынях, как они описываются в Послании к евреям, Исходе и Второзаконии, и представляла свое лоно таким же, как различные знакомые ей проповедники описывали те невообразимо засушливые, безводные места. Бесплодная. Это слово как будто одинаково подходит и к ландшафтам, и к женщинам. Микроскопический ребенок Томаса съеживается внутри нее, лишившись влаги, становится ли он сухим, точно старое зерно? Как песчинка в земле? Или с ним происходит что-то другое? Она держала семя Томаса на пальцах, когда оно стекало меж ее бедер, и думала, что нужно этому плоду, чего она дать ему не может.

Когда Томас закончил, он отвел прядь волос с ее глаз и почувствовал влагу на ее лице.

— Мы дали сегодня жару, — сказал он и рассмеялся, приняв слезы за пот.

Она кивнула, хотя он не мог ее видеть, а он скатился с нее и устроился на своей половине кровати. Скоро он будет спать, остатки его излияний будут стекать у нее между бедер, а она вновь вытянет руку и насладится маленьким подарком, который Господь дал ей взамен способности зачать и понести ребенка.

Если, конечно, это подарок, а не корень зла. Она снова подумала о вилках у входной двери и о том, как Томас отмахнулся от ее тревог за ужином, когда она поделилась ими. Как и следовало ожидать, в ответ на ее слова он сказал, что это детские шалости. Когда она не стала принимать его версию на веру и спросила, где бы ребенок мог достать трезубые вилки, он предположил, что, может быть, ее мать выронила их и кто-то — кто угодно — просто втоптал их в землю. В этом нет ничего дьявольского, сказал он, совсем не похоже на колдовство. Однако она заметила, что на его лице мелькнула тревога, когда он так же перебирал в уме тех, кто бы мог желать им зла.

Как только дыхание Томаса замедлилось и стало вырываться едва слышным хрипловатым присвистом, она снова развела ноги и лениво положила руку между них. Она медленно терла себя пальцами, но ее мысли по-прежнему были заняты двумя вилками. Вот уже столько лет она молилась о ребенке, но до сих пор ее молитвы не услышаны. В них она обещала Господу то, чего такая грешница, как она, не может исполнить: она будет столь же смиренной, как его самые преданные святые; будет поститься и молиться, поститься и молиться, игнорировать плоть и ее радости. Что она больше никогда не будет делать… этого.

Она молила о ребенке не из страха, что без него на старости лет станет выжившей из ума каргой, подобно Констанции Уинстон. Она молилась о ребенке не ради Томаса: ему было много лет, и она даже не была уверена, что он хочет снова становиться отцом. Нет, она молила о первенце, потому что хотела любить этого ребенка так, как Анна Друри, первая жена Томаса, любила Перегрин, и так, как этот ребенок, теперь уже ставший женщиной, в свою очередь любил своего отпрыска.

Все ее молитвы, все ее мольбы…

Все, что они принесли ей, — это кровь на двадцать третий или двадцать четвертый день вместо двадцать восьмого или двадцать девятого. Иногда кровь шла дважды между полнолуниями: в те ночи, когда не нужно зажигать много свечек, потому что небо такое светлое, что до комендантского часа можно гулять по улицам без фонаря.

А теперь эти вилки. Да, мелочь, но в этом мире подобные мелочи сплошь и рядом оказываются предвестниками чего-то очень значительного.

Не закончив, она опустила ночную сорочку на бедра и подумала, что нужно попросить Господа о чем-то менее важном, чем ребенок: например, открыть, кто оставил эти вилки во дворе и зачем. Но она не молилась Богу. Она не молилась никому и ничему, по крайней мере не словами. Она просто раскрыла глаза и ум, позволив своему желанию узнать правду о загадочных вилках, переместиться из нее в ночной воздух, где оно вскоре закрепится, точно семечко одуванчика на плодородной почве. Никто об этом не узнает. И, решила она, если это деяние греховно, то пусть будет так. Да будет воля Твоя. По крайней мере, она будет знать.