Час ведьмы - [116]

Когда Калеб Адамс объявил, что завтра утром ее повесят, Мэри не заплакала, не упала в обморок и не стала молить о пощаде. Ей было плохо, тошно, обидно и… безразлично. Она уже приготовилась. Завтра, когда на своей Голгофе они набросят ей на шею веревку, она тоже предаст свой дух в руки Отца.

Она никому не сказала ни слова, даже родителям, когда констебль и капитан стражи повели ее через толпу насмешников к лестнице, а Дэниел Уинслоу говорил что-то о том, как он надеется, что Господь пощадит ее душу.

39

Нам не дано знать, кто спасется, а кто обречен.

Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1663, том I

Первым домой ушел нотариус, за ним — ее отец и мать, и она осталась в тюрьме одна. Присцилла вызывалась просидеть с ней всю ночь, и какая-то часть Мэри тоже этого хотела. Но магистраты потребовали, чтобы свою последнюю ночь на земле она провела в одиночестве. Так что она будет молиться и писать свои последние два письма.

Она не собиралась спать.

Мэри почувствовала благодарность, когда магистраты смягчились и разрешили ей оставить свечу, чтобы она видела бумагу, на которой будет выводить пером буквы. Первое письмо предназначалось Генри, второе — Перегрин. Наутро она отдаст их отцу. Мэри была уверена, что он вручит их адресатам, не вскрывая.

Перед тем как писать, она какое-то время молилась, благодаря Господа за двадцать четыре года жизни и любовь родителей, прося Его о прощении и о том, чтобы ее смерть была быстрой, а агония — короткой. И вдруг Спенсер Питтс сообщил ей, что к ней гости. Мэри поднялась с колен, пока тюремщик открывал тяжелую дверь — за ней стоял Томас.

Он снял шляпу и по-мальчишески держал ее перед собой, как будто собирался приударить за девушкой выше него по статусу.

— Мне жаль, что так вышло, — сказал он с нехарактерным для него смущением.

— Да, мне тоже.

Обоим было странно и неловко, Мэри подумала, что это оттого, что им почти нечего сказать друг другу. Пять лет они прожили как муж и жена, а сейчас при виде него ее первой мыслью было: «У меня нет на тебя времени».

— Я очень сожалею.

— И потому ты пришел сегодня в ратушу, чтобы свидетельствовать в мою пользу? — насмешливо спросила она. — И так часто навещал меня на этой неделе?

Томас покачал головой и сказал, не пытаясь отвечать на вопросы:

— Я слышал, что сегодня ты обвинила меня в колдовстве.

— Не совсем так. Я всего лишь заметила, что ты и Кэтрин точно так же, как и я, могли вырезать метку Дьявола на пороге дома.

— Никто бы не поверил в такую чушь.

— Ты прав. Никто и не поверил, — сказала она. — Итак, ты пришел, чтобы сказать, что сожалеешь. О чем? О побоях и жестоких словах?

— Я всегда относился к тебе с любовью и надеялся, что ты умеришь свою гордость благодаря послушанию.

— Хорошо, — сказала она. Ей не хотелось спорить.

— Твое заклятие, Мэри. Зачем ты пыталась проклясть меня? Посмотри, чем все закончилось. И не могло закончиться никак…

— Я этого не делала, Томас, — перебила она его.

— Даже сейчас, за несколько часов до эшафота, ты будешь утверждать, что Кэтрин…

— Нет.

— Тогда что? Что это я? Я этого не совершал, Мэри.

— Но ты был жертвой. В этом я уверена. Я поняла это только сегодня, но сейчас я знаю это так же хорошо, как свое отражение в зеркале.

— Откуда ты это знаешь? — спросил он, облокотившись спиной на влажную каменную стену. Он ждал. Она — тоже, не зная, стоит ли рассказать ему о своих догадках или дать Перегрин еще одну попытку, которая, возможно, окажется удачнее. Томас Дирфилд заслуживает смерти. Но что будет с Перегрин в следующей жизни, если она убьет своего отца? Однако что будет с ней в этой, если Мэри расскажет Томасу о том, что знает?

Мэри потерла руки. Ей было холодно. Очень холодно.

Дело в том, что все они убеждены в условности завета дел, но при этом в глубине души верят, что если человек творит зло на земле, то это признак обреченного. Разве магистраты могли допустить, что повешенная ведьма после смерти окажется на небесах рядом с Иисусом Христом? Конечно, нет. Мысленно она представила, как, поджав губы, говорит Томасу: «Твоя собственная дочь ненавидит тебя с таким жаром, что по сравнению с ним меркнет огонь в кузнице». Но она этого не скажет. Она напишет Перегрин письмо, как и собиралась, расскажет ей о своих догадках, а затем с гордо поднятой головой пойдет на виселицу. Может быть, когда-нибудь, уже после смерти, в другом мире, она узнает, что случилось здесь, в Бостоне. Во всяком случае, она надеется на это.

— Чего ты молчишь? — наконец спросил он.

— Мне нечего сказать.

— Твой позор покрыл и меня — навсегда.

— Нет, — поправила она его. — Мы смертны. Ни наши действия, ни обстоятельства вокруг нас не вечны. Даже камни стираются в гальку в водах реки.

Томас презрительно хмыкнул.

— В последние часы ты вдруг стала поэтом.

— Иногда белое мясо стареет медленнее других, — ответила она. Мэри полагала, что это последние слова, которые она скажет ему. Томас развернулся, надел шляпу и вышел. Они были мужем и женой, но ни разу не коснулись друг друга.

Вскоре ушел и Спенсер. Он сказал, что идет домой и надеется, что ей удастся поспать. Мэри закончила оба письма и молилась. Когда она поднялась с колен, спина у нее ныла. Дни в тюремной камере не прошли бесследно.