Час ведьмовства - [31]

Майкл так и не избавился до конца от своего резкого ирландского акцента, а временами, общаясь с рабочими, вообще переходил на родной говор. Он вынужден был признать, что так и не сумел отказаться от некоторых прежних привычек и представлений.

Однако выбранный им стиль поведения превосходно подходил для Калифорнии – Майкл просто не пытался скрывать свои мелкие недостатки. В конце концов, они тоже были составляющей частью его личности. Зайдя в дорогой ресторан с изысканной новомодной кухней, он мог запросто спросить, пробежав глазами меню: «А где же у вас мясо с картошкой?» (надо сказать, он действительно любил мясо с картошкой и ел его при всяком удобном случае, предпочитая эту пищу многим другим блюдам). Иногда он разговаривал с людьми, прилепив к верхней губе сигарету, как делал его отец.

Друзья Майкла отличались широтой взглядов и были людьми без предрассудков. Ему удавалось неплохо ладить с ними – главным образом благодаря нежеланию участвовать в их спорах. Когда приятели за кружкой пива кричали до хрипоты, обсуждая положение дел в странах, которых никогда не в глаза не видели и в которых никогда не побывают, Майкл рисовал на бумажных салфетках эскизы домов.

Если он и высказывал свои мысли, то делал это весьма завуалированно, в абстрактной форме, словно вынося суждение со стороны, поскольку и в самом деле чувствовал себя аутсайдером в Калифорнии, да и в Америке двадцатого столетия тоже. А потому его ничуть не удивляло, что люди обращали на него мало внимания.

Как бы то ни было, но наиболее близкие и искренние отношения складывались у Майкла с ремесленниками, художниками, музыкантами – словом, с людьми такими же страстными, как и он сам, одержимыми каким-нибудь делом или идеей. Удивительно, но в числе его друзей и любовниц было немало евреев, эмигрировавших из России. Такое впечатление, что именно они лучше всех других понимали его главное желание: прожить жизнь, исполненную смысла, внести в этот мир пусть маленькую, но свою лепту, собственные представления о жизни. Майкл мечтал о возведении громадных зданий по собственным проектам, о перестройке целых городских кварталов, о создании в старых пригородах Сан-Франциско целых районов с кафе, книжными магазинчиками и небольшими гостиницами.

Время от времени – особенно часто после смерти матери – Майкл вспоминал Новый Орлеан и свою прежнюю жизнь, но постепенно события тех лет казалась ему все более нереальными и фантастичными. Здесь, в Калифорнии, люди считают себя свободными, но до чего же они похожи друг на друга. И вот что странно: все, кто переезжает сюда, будь то из Канзаса, Детройта или Нью-Йорка, попадают под влияние местного населения, становятся приверженцами тех же либеральных идей, перенимают тот же стиль в мышлении, одежде, чувствах. Иногда подражание доходило просто до смешного. Друзья, например, вполне серьезно могли спросить: «Не тот ли он человек, которого нам на этой неделе следует бойкотировать?» или «А разве здесь нам не нужно занять отрицательную позицию?»

Фанатиков разного рода хватало и в Новом Орлеане, но и цельные натуры встречались там отнюдь не редко. Майкл отчетливо помнил легендарные истории о прошлом Ирландского канала. Дед рассказывал ему, как однажды, еще мальчишкой, он тайком пробрался в немецкую церковь только лишь потому, что ему очень хотелось услышать, как звучит немецкая латынь. Или как, стремясь ублажить бабушку Гельфанд Карри – единственную немку по происхождению во всем роду, младенцев вначале крестили в церкви Святой Марии, а затем тайком несли в церковь Святого Альфонса, чтобы теперь уже «истинно и правильно» соблюсти ирландские обычаи. Самое удивительное, что в обоих храмах обряд крещения безропотно проводил один и тот же священник.

А какими яркими личностями были дядюшки Майкла, которых он одного за другим потерял еще в юношеские годы. В его ушах до сих пор звучали рассказы о том, как они переплывали с берега на берег Миссисипи и обратно (во времена детства Майкла никто уже не отваживался на такое), как в пьяном виде ныряли с крыш пакгаузов или приделывали лопасти к педалям велосипедов и пытались прокатиться по воде.

Сейчас все эти рассказы вспоминались Майклу как легенды. Можно было ночь напролет слушать о Джеми-Джо Карри, жившем в Алжире, который сделался вдруг таким религиозным фанатиком, что пришлось приковать его цепью к столбу. Или о дядюшке Тимоти, свихнувшемся от типографской краски, – он забил газетами все щели вокруг окон и дверей и целыми днями вырезал из газетной бумаги тысячи и тысячи кукол.

А история красавицы тети Лелии, полюбившей в юности итальянского парня. Много лет потом она плакала, вспоминая его, и только в преклонном возрасте, когда лицо ее покрылось глубокими морщинами, Лелия узнала, что как-то ночью ее братья жестоко избили юношу и выгнали с Ирландского канала: нечего здесь делать итальяшкам! Услышав правду, тетушка в ярости перевернула стол с ужином.

Даже монахини в приходской школе – и те не прочь были поведать какую-нибудь удивительную историю. Взять, например, престарелую сестру Бриджет-Мэри (когда Майкл учился в восьмом классе, она в течение двух недель замещала их учительницу) – на редкость приятную женщину невысокого роста, сохранившую в речи провинциальный ирландский акцент. За те две недели Бриджет-Мэри не провела ни одного урока. Вместо этого она рассказывала ребятам легенды об ирландском привидении Петтикот Луз