Час тишины - [72]

— У Марии из нашего цеха рак горла, — сказала она. — Это все от пыли.

Обвал стены на строительстве вывел всех из равновесия. Бригада уже привыкла к похвалам, так привыкла, что и не замечала их, но теперь, когда всех затаскали по собраниям, когда то и дело вызывали на допросы, им стало казаться, что вокруг одно непонимание и несправедливость.

— А ты знаешь, эту косую немку? У нас еще работала? Теперь уже в молочной продавщицей, я сама ее там видела.

Янка думала только о том, как бы покинуть темный гудящий цех фабрики, где жизнь нудно текла, наматываясь на тысячи деревянных веретен.

В чем бригада может быть виноватой? Каждый из них был уверен друг в друге, ошибку следует искать где-то в планах, и главное, им было непонятно, почему прошла неделя, а Алехин все еще не вернулся в бригаду; видно, все-таки произошла какая-то ошибка, значит, они обязаны выяснить это недоразумение. Наконец решение было принято, они отправились в тот длинный барак, в котором находились заводские канцелярии, пошли только втроем. У Шемана как назло в это время было важное собрание. Ни один из пошедших не был оратором, дожидались своей очереди перед многими столами, никто не мог и даже не хотел понять, в чем дело, и как вообще они могут что-либо утверждать, именно они, подозреваемые виновники катастрофы. И это ожидание, и удивление, и строгие взгляды лиц, обладающих полномочиями и не обладающих ими, живых и увековеченных, постепенно лишили их всякой уверенности.

Последние двери вели в партком.

— О, мадонна миа, пойдемте-ка лучше домой! — сказал Амадео.

— Послушаешь вас, — отвечал им секретарь, — и можно подумать, будто действительно ничего не случилось. Будто потолок вовсе и не упал, будто он все еще на месте. Разве потолки падают сами? — спросил он, но не дал им времени на ответ. — Нет, не падают! Кто-нибудь им в этом должен обязательно помочь!

…Обычно он ее утешал или доказывал, что необходимо все выдержать, прежде чем она приобретет другую квалификацию; но сегодня он молчал, и это сразу же придало Янке отваги.

— Не могу я там больше оставаться — в этом шуме и гаме, в этой пыли.

Вечером, когда мылась, она заметила, что пыль покрывала все ее тело — эти въедающиеся обрывки волокон; и все же не пыль и не шум так страшили ее, а те тысячи веретен, которые в бешеном верчении навивали на себя ее дни, ее молодость, ее любовь, ее мечты, ее свободу, лишали нежности ее кожу. Они уже утащили за собой все, осталась одна удивительная пустота, и ее не могли заполнить ни поцелуи, которыми он дарил ее время от времени, ни разговоры в набитом битком автобусе, ни участие в хоре, ни воскресная молитва.

…Тогда они пробыли там довольно долго.

— Чувство долга должно было бы у вас раньше проснуться, — кричал на них секретарь, — пока еще можно было что-то спасти. А вопрос о виновности теперь уже должны решать другие.

Он прошел мимо них, как ефрейтор, проверяющий состояние отряда после боя; потери были значительные.

— Хорошо, — допускал он, — мы, конечно, должны стоять за товарища, но кто освободил нас от нашего долга взять за горло врага? — Подтверждая свои слова жестом, он схватил сам себя за горло, и, видно, так сильно, что даже покраснел. — Разве мы можем попадаться на удочку каждому встречному подлецу? Они только и ждут, чтоб поймать нас на нашей доверчивости, они случая не упустят — мы строим годами, а взлететь на воздух все может в одну секунду, но эту секунду мы и должны предвосхитить.

Они молчали, пришли доказывать свою правоту, а получается вина. Может, Алехин и вправду проник в наши ряды, — предположил Павел, — чтобы уничтожить нашу работу?

— Ты идиот, — набросился на него Амадео.

Однако Павел вспомнил далекую дождливую ночь — отдаленный выстрел и Смоляк, лежащий в грязи. Что-то вокруг все-таки происходило. Война, которой он не понимал, ползком ползла в ночи, в тумане, в тишине, она проникала в дружеские слова. Он жил вне ее и не думал о ней, но она все же находила, подкарауливала его и обжигала своим дыханием. Он ненавидел в эту минуту Алехина, поправшего их дружбу, злоупотребившего ею, обрушившего на них всех позор…

— Совершенно ни к чему так работать, — сказала она, — надо нам куда-нибудь устраиваться мастерами или в канцелярию. — Она ждала, что он на это скажет, но не дождалась ответа. — Ты не слушаешь меня, — поняла она наконец.

— Слушаю.

— Нет, не слушаешь. А, впрочем, если и слушаешь… Тебе ведь все равно… — Она вырвала у него из рук чашку, хотя он ее еще не допил.

— Чем я могу тебе помочь?

Она остановилась в дверях.

— Мог бы, если б на что-нибудь годился и хоть немного старался.

Он молчал. Выглядел подавленным и очень усталым.

— Если б у тебя было хоть какое-нибудь положение, хотя бы такое, как у Михала!

— Михал — член партии.

— Ты тоже можешь им быть — кого только там нет.

Он был убежден, что и этим ей не поможешь. Но в чем-то она, видно, была права. Он держался в сторонке, сам не зная почему, и был уверен, что всего достиг, но он ошибался, все могло погибнуть в одну минуту — и строительство, которому они отдали столько труда, и дружба, которая казалась неистребимой.

Какие-то непонятные силы — он даже и не предполагал какие — превращают добро в зло и делают ненужным то, что было очень нужно. Что может против этого сделать один человек?