Час тишины - [67]

Потом он вспомнил о Василе Федоре, тот так часто говорил о судах и о справедливости: вероятно, этот человек что-то знал, что не отваживался мне сказать.

Он чувствовал все большую беспомощность — не мог понять, что же такое, собственно, случилось, что происходит с людьми, если они предают собственные надежды, если они лгут друзьям, которым вовсе не должны были бы лгать, и если они ненавидят то, ради чего хотели жить. Какое безумие!

Возможно, все не так страшно, утешал он себя, сперва надо хорошенько все разузнать и во всем убедиться самому. Поеду туда — меня должны пустить на процесс. Только кто знает, пустят ли?

Посреди ночи его разбудил тусклый свет, идущий из кухни. Он тихо встал и осторожно приоткрыл дверь. Жена сидела на корточках у печи, и ее лицо освещал красный отблеск огня.

Он стоял неподвижно, прислушиваясь к жадному гулу огня, ему хотелось наброситься на нее, бить ее, вырвать у огня эти бумаги, но было уже поздно. Она обернулась и увидела его в дверях.

— Я, — всхлипнула она, — я…— И сделала несколько шагов к нему.

Он крепко зажмурил глаза, в полной темноте он различал лишь слабые рыжие отблески, ощущал ее дыхание и слышал стон угасающего огня.

Глава седьмая. ШЕМАН

1

«Михал Шеман, — читал председатель, — происходит из семьи мелкого крестьянина…».

Его предлагали ввести в состав заводского комитета. Он сидел в углу рядом с Павлом Молнаром, его угреватое лицо побледнело от возбуждения, вокруг гудели рабочие: каменщики, бетонщики, плотники, бригадники в чистеньких комбинезонах; звенели кружки, нужна была крайняя сосредоточенность, чтобы слышать голос председателя.

«…Свою сознательность он доказал в февральские дни, когда одним из первых подал заявление в партию…».

Это было не совсем так. Тогда пришел косоглазый капитан — он был пропагандистом в полку — и принес целую стопку заявлений.

— Подпишите, черт бы вас побрал, все до одного и без лишних слов. А если какому-нибудь элементу эта историческая минута не ясна, пусть пройдет за мной, я ему все объясню.

Шеману, конечно, ничего не было ясно, но он дотянул уже до ефрейтора и охотно прислушивался к начальству.

Капитан был свойский парень — он часто собирал унтер-офицеров и куролесил с ними до утра; Михала он особенно полюбил: ты такой невероятно глупый, говорил он ему, что из тебя наверняка выйдет толк. Капитан предоставил ему возможность дрессировать свою собаку, и Михал научил ее отдавать честь правой лапой, а левую прижимать к туловищу. Все хохотали до упаду… Шеман и сейчас невольно ухмыльнулся.

«…У нас на строительстве он сразу же показал себя с лучшей стороны, в особенности своим участием в стенной печати, а также и отношением к политинформациям…».

Шеман быстро делал карьеру. На военной службе он научился немного рисовать, правда, это всегда были одни и те же фигурки: поверженный господин с позорной надписью на донышке цилиндра — «Империалист», глупо улыбающийся солдат с лопаткой, солдат с ружьем, застывшая в неподвижности девица с яблоневой веткой; кроме того, он умел рисовать автомобили, пушки, зонты и дома. Эти свои способности он проявил и здесь, и все строительство знало его боевые рисунки: паренька с лопатой, который, улыбаясь, смотрит на поверженного господина в цилиндре. Под этим рисунком стояла остроумная надпись:

«ОН БОИТСЯ, МЫ НЕ БОИМСЯ!»

Знали его люди и по собраниям. Этому он тоже научился на военной службе: когда речь шла о капитализме или о первой республике, он всегда брал слово и рассказывал о своем детстве и своей молодости, как приходилось ему красть рыб и как жили они восьмером в одной комнате, как ходили босиком в школу и ели только сухую картошку с козьим молоком. В первый раз он взял слово потому, что его об этом попросил косоглазый капитан, но потом заметил, что рассказы его имеют успех — начальство похваливало, а председательствующий, подводя итог дискуссии, не забывал отметить его выступление такими словами: «Как убедительно сказал в своем выступлении товарищ ефрейтор…». Потом Шеман уже просил слово по собственной инициативе, а поскольку прочел несколько брошюр, в которых были объяснены все без исключения сложные явления мира, он мог дискутировать и о классовой борьбе, и о капитализме, и о войне на другом конце света, и о значении борьбы с уклонами.

Последние полгода своей службы в армии он работал на строительстве в качестве бригадника, а потом уже так и остался здесь. Он был знаком со многими начальниками и руководителями, некоторые относились к нему хорошо — мол, услужливый паренек, никому никогда не перечит, к тому же привозит из дома отличный самогон.

«…Кроме того, он самоотверженно относится к товарищам по работе, — заканчивал председатель, — проявил себя политически активным, поэтому мы считаем, что ему можно доверить у нас руководство культурой».

Еще в те времена, когда он был новобранцем, он был не только робок, но и усерден в выполнении приказов — ведь как-никак он понимал, что пришел из захудалой деревеньки и что все остальные по образованнее его, и все же сообразил, что наибольшие возможности теперь открываются как раз перед теми, кто был обездолен; и когда раз-другой его поощрили, сказали, что он активный и способный, более активный и более способный, чем другие, он в это охотно поверил и уже знал наверняка, что кое до чего может и дослужиться.