Час тишины - [58]

«— Что ты хочешь?

— Ничего, только тебя.

— Нет, ты еще чего-нибудь пожелай.

— Хочу быть очень счастливой.

— Еще чего-нибудь!

— Тогда белого коня.

— Вон бежит!

Они смотрели на табун белых лошадей — лошади мчались далеко, у самой черты горизонта.

— Никто не убьет их?

— Нет, я этого не позволю.

— А меня?

— Ты будешь жить всегда. Если б даже мне…

— Не говори так. Я без тебя не хочу жить».

Он тихонько открыл двери. Она уже лежала.

— Тебя только за смертью посылать. Ну, иди, — улыбнулась она. — Плюнь на воду.

Под окном все пели, громко и пьяно:

Эй, ячмень, ты мой ячмень,

Зеленый ячменек…

— Ах ты, козлик, — сказала она, — ты мой козлик.

Была ночь, когда за окном играла труба, она лежала в чужом доме с раненой рукой, и он тогда пришел под ее окно. Этого уже не вернуть?

Лучше не надо.

А жаль!

Она прижала его к себе.

Горячие губы и горячая грудь.

Он много хотел сказать ей. Она перевернула всю его жизнь.

Легкое дрожание. Дыхание трепещет, дыхание приближается и сливается.

Она дала смысл всему — мыслям и снам, каждому движению. И боли, и ужасу.

Крутые косогоры, сухие и жесткие. Стремительный налет дождя.

Он мог бы жить где угодно, он мог бы пережить разрыв с кем угодно — у него была она, и теперь он мог не бояться одиночества.

Мгновение неподвижности, мгновение над полетом птиц.

Но он молчал, а потом падал на широких распахнутых крыльях.

Он проснулся, проспав всего лишь несколько минут, но месяц тем временем вступил в комнату несколькими узенькими полосками и неподвижно сиял в ее глазах, наполняя их великой темной звериной красотой.

— О чем ты думаешь?

Она совсем проснулась.

— Как будем жить.

Он наклонился над ней и поцеловал ее в губы.

— Мы не останемся здесь, — шептала она, — завтра же соберем вещи. Поедем в Чехию!

— Но у меня же здесь работа.

— Это неважно — работы везде хватает.

Он работал на плотине с самого начала и теперь, когда дело могло рухнуть, стыдился бежать. Кроме того, ему хотелось дождаться, когда вернется из больницы Смоляк, хотелось поговорить с ним, потому что глубоко под счастьем жила в нем тоска той ночи, когда он, словно безумный, летел по грязной дороге за помощью. И перед свадьбой он все время думал о той ночи. Но теперь он не мог думать ни о работе, ни о Смоляке, ни о чем другом, не имеющем отношение к его любви.

— Поедем.

— И никогда сюда не вернемся.

Он смотрел на обгоревший потолок — это была тишина всеми покинутой деревенской ночи, тишина между засыпанием лягушек и пробуждением птиц, тишина глубочайшей темноты, в которой родятся призраки.

— Да, — шептал он, — ты права. Здесь нет никаких возможностей. — И в эту минуту ему показалось, что там будет все: жизнь, и счастье, и любовь, исчезнет там всякая тоска, и беспомощность, и растерянность, и поиски надежды.

Там-то уж наверняка люди знают, зачем живут, и среди этих людей найдут себя и они.

3

Валига поднял скрипку, заиграл печальное соло. Трактирщик Баняс ходил между танцующими, держа в каждой руке по шести кружек пива.

Вчера утром увезли Йожо — нашли у него в погребе оружие; Баняса тоже допрашивали, допрашивали и Врабела, тот только что вернулся и запивал пивом свое волнение.

Баняс поставил перед ним кружку.

— Похоронный марш надо бы играть, а не танцы здесь устраивать… Что скажешь, старина?

Врабел даже и не глянул на него.

— Сукин сын только мог стрелять в человека, — сказал он, — в несчастного человека.

Он не любил Смоляка, но причиной тому, видно, была его нечистая совесть. Он один-единственный знал, кто предал семью Смоляка, и поэтому чувствовал себя как бы соучастником. Но выдать священника было б грехом, пусть даже священник и обрек этих людей на смерть — что, конечно, было куда более тяжким грехом, — только пусть уж со своим слугой разбирается господь бог сам.

— Сегодня Смоляк вернулся из больницы, — снова начал Баняс, — скорее всего придет сюда.

Должен был прийти. Знал, что придет. Они были теперь даже в одной партии. А в партию вступить его уговорил священник. Свинство, все свинство! Противно до гнусности! А стрелять в человека? В несчастного человека, у которого уже перебили всю семью? Этой гнусности и подлости он просто не мог понять.

— Скоты, — продолжал он ругаться, глядя вслед Банясу, — хуже свиней!

Раньше такого не бывало, подумал он. За девушку, конечно, могли подраться, у него у самого остался большой шрам на плече от такой драки, только это же сгоряча, да и всегда под пьяную руку. Но разве мы не делились последним куском хлеба, когда валили деревья в Карпатах? А во время большой забастовки, когда приходилось лежать на сваленных бревнах и никак нельзя было с них подняться, чтобы эта голь перекатная, которую на скорую руку вербовали по деревням, не побросала их в реку и не сорвала забастовку… Как можно стрелять в человека?.. Подлецы!

И священник, наверно, испытывает угрызение совести, пришло ему в голову, но что толку? Мертвые-то гниют.

Врабел увидел Смоляка в дверях. У него не было никакого желания говорить с ним, но он знал, что от разговора не уйти. Люди чуть расступились, музыку стало слышно совершенно отчетливо. Смоляк волочил раненую ногу, палка громко стучала о сырые доски; наверняка ему нужно было бы еще лежать, но он не мог больше оставаться законопаченным в этой деревянной бочке; все дни и ночи напролет он думал только о той вспышке во тьме, явственно слышал убегающие шаги, и его убеждение, что это тот же самый негодяй, показавший пальцем на его семью, возрастало. Он уже предчувствовал тот момент, когда они окажутся друг перед другом. Он упивался этой минутой, отдавался ей всем своим существом, всеми своими притаившимися чувствами. У него ничего не было, кроме этой минуты: она стала барьером между ним и всей его дальнейшей жизнью, она врастала в явь и в сон и захватывала все его мысли.