Час тишины - [4]

А мальчик слушал, смотрел на ржавый огонь и зеленые глаза возле печки; он все медленнее жевал, живее представлял себе большие озера — много-много воды, гораздо больше, чем доводилось ему видеть, — потом представлял и моря — высокие волны и крупные рыбы, гораздо крупнее тех, что ведомы были ему, — рыбы со странными головами, рыбы белые, как цветок левкоя, рыбы с фиолетовой головой и желтыми зубами, как кукурузные зерна. И дельфинов. В море могло быть все. Он пытался только все это себе представить, а потом представить также и себя — как плывет он на высокой волне, несущей его все дальше, к острову, где танцуют на песке длинношеие птицы и растут сахарные пальмы.

К обеду Лаборецкий вынул из воды рыбу, отрезал ей голову и длинным ножом вскрыл тело, которое все еще дергалось.

— И эта бедная рыба хочет жить, — бормотал он, — а мы убиваем ее только потому, что испытываем голод.

Он посыпал рыбу солью и тмином и стал жарить на почерневшей сковороде; воздух наполнился рыбьим ароматом.

Лаборецкий вспомнил о матери мальчика — сейчас она, видно, умирает. Он думал о ее боли, навсегда засыпающей вместе с человеком, измученным до потери сознания.

— Иди домой, мальчик, мать твоя уходит и захочет с тобой проститься.

Мальчик ничего не понял. Лаборецкий поставил на стол сковородку, и они вместе съели рыбу с солью и тмином.

— В следующий вторник отправлюсь с вашей рыбой. Можешь пойти со мной.

Когда мальчик ушел, старец утомленно опустился на стул и снова вспомнил о Молнаровой, которая умирала. Чужая смерть или болезнь больше не трогали его, но он стремился понять, откуда и почему приходит столько страданий. И сразу же, как и всегда, он ответил самому себе, что все страдания проистекают из ненависти, оттого, что человек поднял оружие против человека, и что вполне достаточно было бы убедить людей бросить винтовки и стать друг другу братьями. Но кто сможет убедить их в этом, когда и священники подкуплены дьяволом, переодетым в. военную форму! Когда весь мир разрешил себя подкупить солдатам!

4

Грязь брызгала из-под сапог — это священник с министрантами, а за ними четверо мужчин с гробом бедной Молнаровой, направлялись к кладбищу. За ними шли Молнар с сыном, а затем и вся деревня в черных платках, в черных платьях и грязных ботинках.

Павел Молнар впервые в жизни видел смерть так близко. Смерть брата казалось ему только глубоким сном с камнем под головой, а теперь он воочию увидел и понял всю эту неподвижность глаз и губ, это полное невнимание к плачу, шепоту и мольбам.

Он спотыкался, пытаясь поспеть за широко шагавшими взрослыми, и все хотел найти какую-нибудь надежду. Ему казалось, что идет он в пустом пространстве: закричи он вдруг — голос его потеряется в пустоте, завопи он даже, что хочет жить, никто ему не ответит.

Он смотрел на отца, который умел всегда — даже в самые горькие минуты — хоть как-нибудь обнадежить и даже улыбнуться, но отец не замечал его. Молнар думал о своей жене, о давно забытых ночах и чувствовал жалость — как быстро они все прошли, как мало дал он жене радости. Она рано постарела, возможно от болезни, возможно от работы или тоски, особенно после того, как умерла дочь. Он не думал об этом никогда, пока она была жива. Все женщины здесь рано старели, и мужчины искали им замену. Так же и он: бывая в городе, заходил порой к цыганке, которая мыла посуду в гостинице, — она даже и не отличалась красотой. Вместе выпивали, а потом развлекались; она жила в отвратительной хижине, на краю колонии, — там всегда пахло остатками еды, тряпьем и протухшим жиром. Грех этот он никогда не считал великим, хотя и исповедовался в нем. Но сейчас им овладело сожаление — зачем он обманывал жену. Теперь ее несли перед ним, и не было никакой возможности сказать ей: «Прости меня, грешного». И еще он думал о том, что она всю жизнь стряпала ему, несмотря на дикую нищету, стирала ему белье, ходила за козой — все это теперь он должен будет делать сам, бог знает, кто ему в этом поможет. Он положил руку на плечо мальчика и, когда тот глянул на него, попробовал было ему улыбнуться, но мальчик расплакался.

Процессия уже остановилась на месте. Здесь не было ни одной ограды, только кресты наклонились рядами, и среди них торчала столетняя ель — одна-единственная во всей округе. Осиротевшая, как и те, кто здесь покоился.

Могильщик не мог как следует выкопать могилу. В яме стояла вода.

Стали опускать гроб, и, хотя делали это осторожно, вода брызнула прямо в лицо Молнару.

Женщины усердно причитали и плакали, бросали землю горсть за горстью в открытую яму, а вода разлеталась грязными брызгами.

Павел смотрел на деревянную крышку гроба, она раскачивалась над грязной коричневой поверхностью. Теперь он уже хорошо знал, что такое смерть, что выпало на долю его брата, что в конце концов будет и его уделом; он знал это, и ноги его отяжелели, как во сне. Он закрыл глаза, чтобы вырваться из всего этого, но и с закрытыми глазами все время видел перед собой деревянную крышку над грязной лужей, только лужа почему-то расплылась и превратилась в реку, а гроб поплыл по ней, как металлическая лодка, подгоняемая диким течением, на ее крышку брызгала пена, а сам Павел все время бегал по берегу и кричал: «Остановись!» Но гроб плыл все быстрее и быстрее, и река расширялась до самого горизонта — до резкой черты, за которой слышалось уже только громкое падение вод; тут он понял, что и сам находится в воде и течение уносит его вперед.