Час тишины - [2]

— Собственного сына ты послал! — прервал его Лаборецкий. — Позволил ему воевать!

Молнар отвернулся к окну — боль подступила к самому горлу. Жил он честно; когда шли дожди, целыми ночами караулил реку, чтобы вовремя предупредить всех о наводнении, никому не желал зла — чем же вызван этот упрек? Сын должен был идти на войну, он отпускал его со слезами.

— Убили сына, — сказал он в окно, — не вспоминай о нем.

— Смерть зовет к себе смерть, — слышал Молнар слова старца. — Зовешь ее против братьев, а она, слепая, вместо них идет к тебе. — Лаборецкий медленно направился к двери. — И зверь хочет жить, — продолжал он с пафосом, — и зверь плачет, когда чувствует, что приходит его конец. Я видел охотника, у которого в глазах стояли слезы, когда он убил самку лося, мать. Только человека люди убивают и не плачут.

Павел сидел на срубе колодца, смотрел вдаль, где поднимались горы, и улыбался. Увидев Лаборецкого, он открыл ему двери, а когда старец проходил мимо, шепнул ему:

— Можно прийти завтра с рыбой?

Но старец ничего не ответил — он медленно удалялся по грязной дороге, по обеим сторонам которой стояла мертвая вода.

2

Опустилась ночь; окруженная водой, спала в темноте деревня.

Павел Молнар быстро шел по единственной деревенской улице и босыми ногами возмущал зеркальную поверхность луж. Среди деревни дорога стремительно поворачивала направо. Там догнал его Михал Шеман. Он был на год старше Павла, но, несмотря на это, на голову ниже, рыжий, веснушчатый, с незаживающими болячками под носом. Все смеялись над ним, всерьез его не принимали, видно, потому, что он никогда сам ничего не затевал, а только присоединялся к другим; так, и за рыбой он ходил только потому, что этого хотел Йожка Баняс, которому льстило показное восхищение Михала.

Йожка Баняс дожидался их у отцова трактира.

— Ну идем, что ли, детишки! — поторапливал их Йожка.

Под носом у Йожки уже пробивались усики, но голос все еще оставался высокий, писклявый, неприятный. Он был самым старшим и своих компаньонов презирал — те воровали от нищеты, а он только из азарта; за несколько монет, полученных от Лаборецкого за рыбу, он мог купить себе разве что пачку сигарет, — но ведь и сигареты можно было стянуть без особого риска у отца со стойки.

Баняс рассказывал:

— Вчера мы ездили с отцом за пивом и видели, как везли танки — штук сто, не меньше, и самолеты сбитые…

Это говорилось только для того, чтобы все знали, что он был в городе, в то время как его компаньоны круглый год должны были торчать в деревне.

От темного высокого замка отделилась белая фигура и направилась прямо к ним. Они прижались к забору, но быстро сообразили, кто идет. Все разом выскочили, и Шеман запел:

Адам, первый человек, всем-то он хорош,

Адам, первый человек, в заднице у него нож…

Человек поднял глаза, на заросшем лице сверкнули белки:

— Ах вы, кони некованые! — Теперь сверкнули белые зубы. — Ах вы, трубы иерихонские, ах вы, увальни-медведи!

Человек узнал Павла Молнара:

— Как отец? Все сторожит товарищ? Пусть сторожит водичку, не то она всех нас загубит.

Дорога кончилась сразу за замком. Они шли теперь прямо по воде, в которой летели освещенные луной облака. Из воды кивали им кусты, переодетые в парней, а стройные ветви ольхи то тут, то там застывали в танце; камыш шумел колотушками; из густых зарослей вылетели вспугнутые утки и разорвали своими крыльями тьму.

Воды прибывало. Маленькому Шеману она уж доставала по пояс. Наконец Павел нащупал легкие поплавки, держащие сеть.

Остановились. Йожка Баняс расстегнул рубашку — под ней был мешок, которым он обмотал себя. Йожка же подал обоим длинные ржавые ножи.

Они услыхали тихие всплески пойманной рыбы, и ими стало овладевать волнение.

— Ну быстрее, за дело!

Руки их на ощупь находили окошечки в сети; раненная ножом, сеть мягко разрывалась, и освобожденные рыбьи тела быстро вплывали в подставленный мешок.

— Хватит! — приказал Йожка.

Закрутив несколько раз мешок, он подал его Молнару.

— На. Чтобы как всегда.

Это значило: «половина моя».

Где-то совсем близко крикнула тростянка, лягушки начали свой громкий разговор, и ребята побежали по топкой насыпи.

3

Рыбу они продавали Лаборецкому. Относил ее всегда только Павел — другого старик не пустил бы и на порог. Домик он себе построил так, чтобы его не было видно ни из деревни, ни с дороги. В деревне он бывал редко, только когда просили к больному. Да и то не к каждому шел. В костел не ходил совсем — в Канаде он вступил в какую-то секту, в которой каждый мог сам себе быть священником, по-своему толковать писание и признавать только одну заповедь: не убий!

Вернувшись, Лаборецкий несколько лет был пастухом. Однажды у Пушкаровых тяжело телилась корова; такой был трудный отел, что позвали ветеринара. Тот ощупал корову и сказал:

— У нее урод, какое-то чудовище. Бегите за мясником, пока не поздно.

Корова была одна-единственная, и хозяевам никак не хотелось смириться с ее потерей. Полились слезы, и тут кто-то вспомнил о Лаборецком. Тот пришел в своем неизменном бараньем тулупе — уже тогда он носил его зимой и летом.

— Урод? — удивился он.

Вымыл руки, подошел к стонущей корове. В хлеву набилось полно народу, даже окружили хлев со всех. сторон. Все следили за каждым его движением.