Час тишины - [32]

Вернувшись домой, он обвязал шеи селезней проволокой и спустил их в колодец — беспомощные тела коснулись водной поверхности.

— Один будет для учителя, — сообщил он собаке, — раз мы уж ему пообещали.

Потом он вошел в горницу, присел и разложил на коленях грязное полотенце — стал чистить ружье.

Собака лежала у его ног, и он беседовал с ней:

— Все делают вид, будто это дьявол. Серьезно. А он просто взбалмошный, как мы с тобой.

Собака дремала, а Павел негромко посмеивался. С того дня, как он бросил ребят у ржавеющей машины на берегу реки, он никогда уже больше не возвращался в компанию Йожки, теперь у него, собственно, не было друзей, как не было и близких, кроме отца, если не считать Янку, в которой он разуверился; он думал о ней часто, писал ей, и она даже ответила ему, хотя и не сразу, писала, что нашла себе место получше, вполне хорошее место в большой канцелярии, — всего несколько фраз. Он написал, что приедет к ней, и тогда она ответила очень быстро: не надо, мол, не приезжай, жаль денег, да у нее все равно и времени нет.

Несмотря на это, он приехал, нашел ее на гостиничной кухне, она мыла посуду, была вся красная от пара, с мокрыми жирными волосами, у нее действительно не было ни минуты свободной, и она очень рассердилась, что он приехал.

Он отложил ружье, склонился над собакой.

— Теперь пойдем к учителю. Не спи все время!

С улицы донеслись мужские голоса. Это возвращался отец со своей воскресной компанией. Теперь они станут у забора и заведут беседу: она будет перебрасываться от женщин к урожаю, от урожая к воде, от воды к вину, от вина снова к женщинам, а от них — грустно — к войне, от войны — весело — к женщинам…

Он уже различал отдельные голоса: «…в ночной рубашке, — рассказывал старый Баняс, — в такой… о… о…».

Все смеялись.

Потом он услышал голос отца: «В Петровцах ко мне пришла эта молодая цыганка — Вилгова. Господин хороший, говорит, хочу работать у реки. Я ей отвечаю: да ведь вы, кажется, грамоты не знаете. Нет, говорит, в школу не ходила. А умеете хоть писать? Нет, говорит, не умею».

Мужики смеялись. Отец явно острил. Он умел артистично острить, смог бы, наверно, и о похоронах рассказать так, что люди животики бы надорвали.

«Так что же вы умеете?» — спрашиваю. — «Детей делать умею», — отвечает.

Они заливались смехом. Павел тоже смеялся. Он любил истории отца и мог их бесконечно слушать. Старался, чтоб и у него так хорошо получалось. Но когда начинал рассказывать, никто не смеялся. Видно, потому, что в его рассказ всегда вплеталась какая-нибудь бессмыслица.

— Ты дома? — крикнул отец с улицы.

Павел слышал, как отец снимает ботинки.

— Опять не был в костеле! — Отец прошел в чулках к шкафу и вынул две толстые книги записей. В первую он записывал все, что касалось воды, во вторую вклеивал анекдоты, которые вырезал из газет и старых календарей: граф Андраши однажды объезжал свои владения и встретил своего преданного лесничего. Граф предложил ему сигару, а лесничий вопреки ожиданиям принял ее…

— Ну и не был.

— Ты — единственный, — сказал отец, даже не подняв головы от книги. — Только ты один.

— И учитель.

— Правильно, и учитель. — Отец не спорил: ему, видно, никогда не приходило в голову, что надо спорить. — Только учитель может себе это позволить… Он — учитель и может делать, что захочет — хоть пальто наизнанку носить.

Павел снял с себя пиджак и торжественно вывернул его наизнанку.

— Никому до этого нет дела, — продолжал отец, — только ты-то будешь выглядеть, как осел. — Он залепил анекдотами уже много страниц, хотя пристрастился к этому занятию уже после войны, когда умерла жена и не вернулся старший сын. Надо же было чем-то заполнять пустоту страниц, — в этом он находил утешение. Сколько же на свете веселых людей! Если 6 они могли в один прекрасный день встретиться все вместе!

— Воскресенье надо отмечать среди других дней.

— Почему?

— Потому что мы христиане. — Ему очень не нравились подобные наставления, но он чувствовал ответственность за воспитание сына. — Человек может думать о священниках что угодно, — добавил он, — но верить должен. Для того мы и живем. Да сними ты свой пиджак!

— Ведь мы же верим, — сказал Павел и взял собаку за загривок. — Вот идем мы с ней и видим полное небо ангелов, а она на них лает. — Павел почувствовал, что шутка снова не удалась — отец даже не засмеялся. — Ну, в общем мы пошли, — сказал он, чуть смутившись.

На дворе он обратился к собаке:

— Ведь мы ж с тобой все-таки верим… Я верю, что однажды, что однажды… — Он глубоко вздохнул. Потом вытащил из колодца одного селезня — он был тяжелый, перья его еще не потускнели и отливали металлическим блеском. — Может, он предложит нам поработать с ним, а? — продолжал Павел. — Тебе бы это понравилось?

Они вышли через заднюю калитку и как сумасшедшие побежали за гумнами.

3

Из глубин равнины надвигалась ночная гроза — блеснула молния, и весь трактир залило голубым светом. Трактирщик Баняс выглянул в окно:

— Потоп!

Учитель сидел за столом с плотником Врабелом и рассказывал ему о своих грядках — на них уже всходил посев. Он сам достал рассаду табака, саженцы персикового дерева, сам посеял и закатал вальком мак. Врабел недоверчиво улыбался. К ним подсел Павел Молнар. Он с интересом прислушивался к разговору, хотя все это давно уже знал. Он был единственный в деревне — кроме детей, конечно, — кто работал вместе с учителем; разумеется, он работал даром, потому что учитель не мог ему за это ничего дать, кроме обещания расплатиться частью урожая, если таковой, конечно, будет. Но парень, похоже, не интересовался вознаграждением, он поверил в эти грядки еще больше, чем сам учитель.