Час тишины - [31]

Он перевернул густо исписанные страницы повествования о его здешней жизни.

3 апреля.

Некоторые дети в школе не говорят ни слова, как, например, маленькая Пушкарова, Байко Гашпар или Брудняк Миколаш. Последний со слезами на глазах доверительно сказал, что дома ему сперва намекали, а потом и прямо сказали — учитель ничему хорошему не научит, потому что он не верит в бога, и потребовали, чтобы мальчик ни одного слова за учителем не повторял. Вот как ведут себя многие родители — они даже на приветствие мне не отвечают и только молча слушают, когда я говорю им что-нибудь об их детях.

Я ДОЛЖЕН ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ!

Но с чего же начать? С утра до вечера я как белка в колесе, а когда у меня бывает немного свободного времени, я пишу людям заявления или сижу на собрании. В этом, наверно, есть какой-то смысл, но действительный смысл моего здешнего пребывания заключается в том, чтобы расшевелить их, поднять их против собственной покорности, против костела, против злосчастной доли, которая, как лютый волк, хватает их за горло.

Тут следовала страница, к которой он постоянно возвращался.

Я решился!!!

Сразу же под замком, на пастбище, разобью опытное поле! Поставлю вместе с детьми плотину, которая защитит поле от паводка, и таким образом спасу эту часть земли от неожиданного затопления. Посажу там табак, виноград и вообще все самое лучшее, что здесь может произрастать. Попытаюсь убедить людей, что можно жить иначе — не только в нищете!

А под этими словами — еще и еще раз перечитывая свою первую запись — он приписал некоторые из своих мыслей.

Человека, поднимающегося на борьбу, уже не остановить.

Самое худшее — молчание. Если ты относишься к своей судьбе, как к раз навсегда данному, в конце концов обязательно станешь рабом, хотя, может быть, и родился царем!

Выглядело это несколько патетично, но сама по себе мысль его всегда волновала, и в эти минуты ему казалось, что написанное в первую очередь и со всей настойчивостью обращено к нему. Он взял перо и приписал еще несколько слов под последней строкой:

Человека никогда полностью не покоришь, если он научится сопротивляться, ибо в нем родится сильный инстинкт свободы! Но ему будет всегда грозить покорность, как только он станет цепляться за жизнь, презрев все остальное. ВЫШЕ ГОЛОВУ!

«Но один я ничего здесь не докажу, — возражал он, как всегда, сам себе. — А кто захочет что-либо начинать со мной, если я не могу предложить даже кроны?»

Он испытывал потребность с кем-нибудь поговорить о плотине, об опасности паводка, о котором знал только по рассказам, о той земле, на которой он хотел начать работать. Но с кем говорить? Здешние люди могли бы только посмеяться над ним! Для них это была мертвая потерянная земля, они не верили в нее, и каждый, кто попытался бы утверждать обратное, показался бы им обманщиком.

Но дома сидеть он больше не мог.

Он постоял с минутку перед воротами своего замка, деревня благоухала мылом и куличами, за заборами стояли мужики в самой праздничной одежде, какая только сохранилась в стариковских сундуках, с разных сторон доносились веселые девичьи голоса — девушки пытались как следует облить парней водой. Но он видел все это как в полусне.

Он торопливо обошел замок, взял в сарае заступ и спустился по лестнице, ведущей на пустое пастбище, — в лестницу было ввинчено ржавое кольцо для крепления лодки.

Земля зарастала низкой жесткой травой, он вдохнул ее аромат, потом прорыл узкую глубокую траншейку и стал наблюдать, как она постепенно наполняется водой.

«Ну и работенка будет, — подумал он, — тяжелая работенка».

Со стороны деревни бежала белая с черным охотничья собака, за ней спешил молодой Молнар с отцовским дробовиком через плечо.

Учитель знал его, не раз говорил с ним и всегда поражался— голова у паренька была полна разными удивительными представлениями.

— Куда собрался? — крикнул он Молнару.

— На уток.

— Вот это жизнь — ходить по лугам и стрелять уток.

Тот засмеялся.

— Хотите, подстрелю вам селезня?

— Ну что ж, я заплачу.

Учитель ждал, что мальчик спросит его, зачем он копает здесь траншейку, и тогда он рассказал бы ему в нескольких словах о своем замысле.

Но Молнар ничего не спросил и только сказал:

— Принесем вам чистого, небесного!

Мальчик вскинул ружье и выстрелил в крону высокой ольхи; стая воробьев испуганно взлетела, а он громко рассмеялся.

Учитель снова остался один. Он слышал звон колокола, доносившийся из деревни, девушки медленно прогуливались вдоль канала и пели песни, которые навевали на него грусть. Он говорил вполголоса сам с собой: провести бы сюда воду, навезти бы земли — солнце здесь жаркое, стена замка будет защищать растения от холодного ветра; и орешнику, и винограду — дамским пальчикам или фурминту — будет здесь хорошо. Он вдыхал воображаемый аромат табачных листьев, уже слышал шелест жестких кукурузных листьев, задевающих платье, и мечтал о том, как он — тот самый человек, которого многие не хотят даже и замечать, — разожжет в людях душевный мятеж против собственного равнодушия и покажет им их настоящее человеческое лицо, о котором они, вероятно, и не подозревают.

2

Дворы опустели, остались только собаки да дети, в саду у Йожо зрели черешни, Павел перевесился через забор, — будто орган зазвучал от внезапного удара по клавишам, будто хор перекрывающих друг друга голосов, — он бросил горсть черешен своей белой с черным собаке и пошел дальше по пустынной дороге; на поясе у него болталась пара селезней с зелеными шеями. В этом году трудно было подстрелить птицу, разлива почти не было, целые стаи перелетели через горы в другие края, только отдельные пары опускались на скрытые болота. Но Павел знал об этих болотах, бродил от одного к другому. О нем никто не беспокоился, никто вообще не ведал, кроме пастухов заблудившихся стад.