Час ноль - [124]

— Идиот, — только и сказала она.

Однако Ханна в самом деле всякий раз брала с собой старые вещи. Появлялась она словно порождение Елисейских полей, а уходила в старой юбке и свитере.

Хаупт не рассказал ей, что после визита к Олафу Цандеру подал заявление в полицию. Вахмистр Вайс принял его заявление, покачав головой. А заявление о розыске Эразмуса Хаупта, кстати говоря, не дало результатов.

— А вы никого не подозреваете, кто мог бы украсть документы? — спросил Хаупт, пока вахмистр Вайс что-то писал. — Должны же быть какие-то отправные точки, косвенные улики.

Вайс выдвинул ящик письменного стола. Из конверта вынул ключ.

— Его обронил на месте похититель.

Зазвонил телефон, и вахмистр Вайс снял трубку. Хаупт похлопал его по плечу.

— Я спешу. До свидания.

Вайс, прижав к уху трубку, поднял на него глаза и кивнул. Хаупт пошел к слесарю Виганду.

— Вы можете мне сделать второй, точно такой же? — спросил Хаупт, передавая Виганду ключ.

Виганд осмотрел ключ и прошаркал в угол мастерской, где висели на стене заготовки. Меньше чем за десять минут он изготовил дубликат. Ключ был явно несложный.

Хаупт вернулся к Вайсу.

— Тут я по ошибке прихватил ваше вещественное доказательство, — сказал он и положил ключ на стол.

Вахмистр Вайс даже не успел заметить, что ключа нет. Он поблагодарил Хаупта.

Вечером Хаупт опробовал ключ. Обычно после десяти деревня словно вымирает, и все же сердце чуть не выскочило у него из груди, когда он попытался открыть первую дверь. Ключ не подходил. Он попробовал вторую, а потом еще одну. В этот вечер, решил он, достаточно. Он понял, что придется действовать методично.

На случай, если его застанут врасплох, он решил, что сделает вид, будто прикуривает в дверях. И, конечно, он всякий раз осматривался, прежде чем вставить ключ в скважину. Несмотря на это, как-то вечером за его спиной раздался голос:

— Ну, что мы здесь делаем?

Хаупт резко обернулся.

— Ничего, — пролепетал он и скользнул на улицу.

В следующий раз он был осмотрительнее, тем не менее инспектора Пюца он заметил только тогда, когда тот был уже в двадцати шагах. Хаупт даже поднял воротник пальто, защищая зажигалку от ветра, отойдя от двери, он пустил навстречу Пюцу облако дыма, весело поздоровался с ним и пошел дальше. И только тут он осознал, что ночь абсолютно безветренна и нет причин для подобных мер предосторожности, чтобы закурить сигарету. Пюц подозрительно глянул ему вслед.

А на другой вечер, когда Хаупт собрался уже вставить свой ключ в скважину, он, подняв глаза, заметил приближающегося к нему человека. Но вместо того чтобы прикурить — на этот раз было довольно ветрено, — он повернулся и зашагал перед прохожим. Он хотел дойти до ближайшего угла и, свернув, кинуться наутек, но не удержался и побежал раньше. Тогда побежал и прохожий. И хотя Хаупт сумел в конце концов оторваться от него, его шатало, когда он вошел в свою комнату. Без сил грохнулся он на стул.

Дальше так продолжаться не могло. Когда его застукают, был только вопрос времени. А кроме того: ключ подходил к очень многим дверям. В частности, к двери Мундта, и в то же время к двери пекаря Симона. Он подходил к двери Цандера и еще к двери одного беженца. Мгновение Хаупт подержал его в руке, потом швырнул в мусорное ведро.

Преподавание в школе давно уже у него не ладилось.

— Что, собственно, с вами происходит? — спросила его как-то Доротея Фабрициус. — В ваших классах шумно. Дети жалуются на несправедливые отметки. У одного вы подчеркиваете как ошибку то, что спокойно пропускаете у другого. Мы пытались их унять, но теперь уже жалуются родители.

Сам он усматривал в этих жалобах определенную систему. Люди, считал он, сговорились, хотят с ним покончить.

— Вел бы уроки, как положено, — сказала Ханна, — никто бы к тебе не цеплялся.

Ханне пришлось преодолеть себя, чтобы выговорить эту фразу. И подавить злость, которая закипала в ней. Ей было жаль его, и в то же время она злилась из-за того, что ей было его жаль.

Фигура Ханны начала изменяться. У нее было такое ощущение, словно ее грудь, словно все ее тело вспоминали что-то забытое. Незаметно, но неотвратимо возникали те же признаки, что и тогда, много лет назад.

Вернувшись во второй раз из Кобленца, Ханна примирилась с мыслью, что никогда больше не увидит своего инженер-лейтенанта. Но потом к ней обратились с почты. Для нее накопилась пачка писем. Вновь и вновь пытался лейтенант ей объяснить, почему нужно положить конец их отношениям, а сам не мог положить конец их переписке. В итоге Ханна отправилась в Кассель, где стояла его часть.

— Я беременна, — сказала она.

Лейтенант уставился куда-то в одну точку, словно давно ждал этого. Ханна пробыла у него только два дня и уехала. «Я поговорил с женой, — написал он Ханне через некоторое время. — Мне все безразлично, теперь ты можешь делать со мной, что тебе угодно». Когда родилась Лени, Ханна поехала к нему.

Она следовала за ним из гарнизона в гарнизон. И хотя ей нужно было заботиться только о ребенке и о себе, вечером, когда он возвращался, все чаще не оказывалось ни молока, ни чистых пеленок. Он начал сам ходить за покупками, иногда даже стирал. Ханне все было безразлично, она валялась на постели, о чем-то размышляла. Они давно уже не спали вместе. Но однажды он положил перед ней на стол большой конверт. Достал оттуда документ. «Именем немецкого народа». Его развели.