Час мёртвых глаз - [42]

Если на фронте было довольно долго тихо, пехотинцы могли слышать шум моторов за советскими линиями. Машины постоянно прибывали и уезжали. Но они почти никогда не появлялись в пределах видимости. Всегда было только слышно их двигатели, и никто не знал, были ли это всегда одни и те же машины, или же речь шла о бесконечных колоннах, подвозивших вооружение, технику, боеприпасы, войска и питание к траншеям.

Во второй половине дня минометы пристреливались к вечеру. Об этом знали. Три выстрела, а потом еще три. Иногда это повторялось. Тогда пехотинцы знали, что пристреливается «сталинский орган». Иногда тогда можно было наблюдать, как доставались лопаты и начиналась усердная работа. Солдаты зарывались все дальше в землю. Они копали горизонтальные проходы из их стрелковых ячеек в грунт, чтобы суметь спрятаться там как можно дальше, когда «органы» начнут стрелять.

Это происходило в большинстве случаев в сумерках. Совершенно неожиданно катящийся, глухой звук приближался издали от советских траншей. Так, как будто несколько дюжины барабанов ландскнехтов били одновременно. Ракет «органов» не было слышно. Только в самый последний момент слышалось клокочущее шипение, но тогда ракеты уже взрывались. Они падали всегда близко друг к другу на маленький кусочек территории и перекапывали его. Не очень глубоко, потому что их взрыватели были установлены так, что ракеты лишь неглубоко проникали в грунт. Они взрывались у поверхности земли и посылали опустошительный поток осколков прямо над самой землей. Только редко можно было ускользнуть от огневого налета «органов». Поэтому много пехотинцы на время, когда «орган» стрелял, отходили с их позиций назад до опушки леса, чтобы избежать огня.

Органы долго не стреляли. Они три или четыре раза меняли свое местонахождение и потом опять молчали. Минометы продолжали огонь. Артиллерия вмешивалась, иногда со 172-милимметровками, но потом снова замолкала, и с рассветом только похожие на нитки жемчуга трассы 20-милимметровых пушек проносились низко над землей.

Когда наступала ночь, начиналось время разведывательных дозоров. Они приходили от обеих сторон, и как одна, так и другая сторона ловила их, уничтожала, перехватывала, распыляла или упускала. При этом местами доходило до стрельбы. Это было время сигнальных ракет, которые круто поднимались вверх, лопались, опускались на парашютах, медленно покачиваясь и погружая местность в свой холодный, белый свет.

При случае тяжелое орудие пару раз грохотало далеко за советскими линиями. Калибр 280-мм или даже больше. Оно забрасывало несколько снарядов в первые деревни за немецкими линиями и потом снова замолкало.

В то время как на немецкой стороне спасали раненых и оттаскивали назад на брезенте мертвецов, у пехотинцев, прикрывавших сигареты ладонями, от одного к другому как каждый день распространялся слух, что прибыла дивизия зенитных пушек. Выделенная для наземных боев. Артиллеристы должны, мол, усилить позиции пехоты. Они поставят свои пушки так, чтобы появился, наконец, противовес сильно превосходящей их советской артиллерии. Зенитчики со своими пушками так и не появлялись. Об этом нечего было и думать, но слух держался упрямо, и офицеры не делали ничего, чтобы его развеять. Им хватало и того, что они пытались рассеять все другие слухи, которые переходили от одного солдата к другому, и которые были опаснее слухов о зенитной артиллерии, который все-таки вызывал что-то вроде надежды и был почти приятен.

Из-за одного такого слуха однажды вечером, который проходил в Хазельгартене относительно спокойно, полковник Барден появился у своего племянника, лейтенанта Альфа. Барден был широкоплечим мужчиной высокого роста. В нем было что-то отцовское, и он в действительности всегда предпочитал общаться с подчиненными в приветливой, успокаивающей манере, что обеспечивало ему некоторые симпатии. У него были сильно седые волосы и привычка курить сигары. Иногда он зажигал сигару шесть или семь раз, так как она снова и снова у него гасла. Тем не менее, виновно в этом было не столько плохое качество сигар со склада снабжения штаба дивизии, но скорее, рассеянность полковника, который просто забывал затягиваться, и вместо этого просто держал сигару между безупречно ухоженными пальцами, пока разговаривал с кем-то или делал заметки.

Он поприветствовал своего племянника, обняв его и энергично похлопав по плечу. Он действительно хорошо относился к Альфу, и Альф это знал. Этому обстоятельству Альф был обязан пусть не своей офицерской карьерой, но, по меньшей мере, тем, что он командовал подразделением, в котором от него не требовалось непосредственного участия в бою. Барден взял с заднего сиденья автомобиля упакованный в пергаментную бумагу сверток, зажал его под рукой и втолкнул Альфа в его квартиру, после того как приказал водителю загнать машину в укрытие и находиться где-то поблизости от нее.

– Мальчуган, – сказал он, улыбаясь, – расскажи мне, как твои дела! Он всегда называл Альфа мальчуганов. Он даже не знал его настоящего имени, так как все в семье всегда обращались к Альфу только так, так как он был самым младшим. Альф поставил на стол два коньячных бокала и потянулся к бутылке, которая стояла поблизости от его кровати. Но Барден воскликнул испуганно: – Оставь ради всего святого эту бурду! Вот, возьми это! Осталось от ящика «Мартеля»… Он размотал бутылку из бумаги. К этому прибавилось несколько упаковок с сигаретами, которые Барден тоже пододвинул Альфу, жестянка с английским кофе и коробка шоколадных конфет.