Час цветения папоротников - [83]

Вначале он испытал какое-то освобождающее равнодушие ко всему убожеству своей серой жизни, а ее скоротечная конечность, представилась ему лишь кажущейся пред незыблемым постоянством мира. Неведомое ему ранее блаженное состояние сопричастности с жизнью природы, которое не известно жителю большого города, охватило его, и он впервые открыл красоту человека в самом себе. Что-то волнующе новое, незнакомое проснулось в нем, и он увидел мир как единое и неделимое, и себя в этом огромном мире по образу и подобию божьему.

Его необычайно взволновало это неизведанное чувство, которое он испытал впервые. Это было истинное открытие, из тех, что потрясают человека и будят в нем мысль: «Если ко мне это пришло впервые то, сколько же всего прошло в жизни мимо меня?» Вглядываясь в этот несказанно великий вселенский простор, исполненный такого всеобъемлющего мира и тишины, Сергею удалось, наконец, сформулировать свою мысль вслух:

‒ Ёб вашу мать! ‒ с чувством произнес он.

Ночную тишину прорезал крик петуха, раздавшийся откуда-то сверху, со стороны, где располагался Печерский монастырь. Этот крик, столь необычный в городе и в ночи, прозвучал и замер в тишине. Прошло несколько мгновений и мельтешение фар внизу, рев и сигналы машин стали назойливо напоминать, что пора возвращаться на круги своя. Луну закрыли набежавшие облака, и все вокруг погрузилось во мглу.

Сергей, мгновенье назад ощутивший небывалый подъем духа и сил, с безнадежностью почувствовал всю тяжесть тьмы, сделавшейся по всей земле. В нее, как в черный омут, канул, увиденный им только что мир добра и справедливости. Один лишь шум не утихал, а стал даже как будто громче. Сергею невольно подумалось, какая под землей тишина и покой, быть может, там и нашли свой рай подземные затворники?

* * *

Спать!

Приказывал себе Сергей. Но, как он ни старался себя заставить, заснуть не мог. После всех переживаний их подземного путешествия, и нахлынувших мыслей, ему никак не удавалось заснуть. Тогда он решил припомнить подробности их спуска под землю, чтобы в хронологическом порядке восстановить все этапы их экспедиции, но и это у него не получилось. Запавшие в память впечатления, одно ярче и удивительнее другого, всплывали и клубились в сознании обрывками, без связи и последовательности, запутываясь в сумбурный клубок.

В темном окне показалась луна и у Сергея впервые в жизни она вызвала страх. Вернее, не сама луна, а странные тени, лежащие на ней. Эти тревожные черные знаки предзнаменовали что-то ужасное. Он гнал от себя эти упадочные мысли о возможной и непоправимой беде, обзывая их плодом воспаленного воображения. Они обижались, но далеко не уходили. От призрачного лунного света некуда было спрятаться, он томил его всю ночь.

Время тянулось и тянулось, растягиваясь бесконечно длинной резиной. Где-то по соседству выла собака. На сердце было тяжело. Под зажмуренными веками, как на ускоренном просмотре, возникали и проносились бессвязные пестрые виденья, им не было конца. Под утро он погрузился в какое-то тягостное забытье и барахтался в нем, как в тине болота. Он не бодрствовал и не спал, а пребывал в каком-то тяжелом, довлеющем над ним полусне. И наконец, к нему пришел сон, беспокойный и болезненный, очень близкий к реальности. И Сергей окунулся в его темную пучину.

Ему снилось, что Он жил в каком-то небольшом металлическом вагончике, одиноко стоящем в окружении брошенной и ржавеющей под открытым небом тяжелой техники: бульдозеров, грейдеров, прицепов и асфальтовых катков. Такие вагончики на колесах используют строители, как передвижные бытовки.

Если бы кому-то вздумалось заглянуть снаружи сквозь зарешеченное окно внутрь бытовки, он бы увидел ветхий письменный стол в ожогах от окурков, рядом с ним заляпанный краской табурет и длинную скамью из струганной доски у стены, над которой на гвоздях висели брезентовые спецовки. В углу стояло ржавое ведро, около него на затоптанном полу валялся истертый до непригодности веник. Больше в бытовке ничего не было, все это хорошо было видно через окно.

Но так ли это было, проверить никто не мог, потому что войти в бытовку мог только Он. Когда Он входил в бытовку и затворял за собою дверь, у него возникало ощущение упругого сопротивления. Возникшее внезапно, оно так же быстро исчезало, это означало, что его мир Его узнал и принял, и Он попадал не в узкое, ограниченное ржавыми металлическими стенами пространство со столом, табуреткой и скамьей у стены, а в другое измерение.

Здесь, на ярко-оранжевом небе, горело два фиолетовых солнца, за спиной вздымались отвесные склоны алых гор, а впереди, в разломах прозрачно рубиновых скал вечно живою ртутью сверкал и переливался неземными красками океан Неизбежности. В него впадала Черная река, уровень которой был выше отливающих золотом берегов. Черное зеркало реки матово тускнело, приближаясь к берегам, плавно опадая к ним. Он часто и подолгу глядел на Черную реку, она была извечно спокойна, на ней не бывало ни зыби, ни волнения, ее застывшая суть никогда не колыхалась волнами.

Когда Он выходил из своего параллельного мира и закрывал за собой дверь бытовки, Он оказывался в Киеве в районе Троещины возле какой-то стройки в окружении огромных мрачных коробок, в которых ночевали люди. Переселившись сюда из сел и деревень, они ненавидели город. Но пожив в городе, они уже не могли жить в селах и всю свою неизбывную ненависть выплескивали на предоставленные им жилища. Они их не просто ненавидели, их ненависть не знала границ, они пачкали, терзали, царапали и едва ли ни грызли стены своих логовищ. Днями и ночами, неотлучно отираясь возле них, они сеяли вокруг хаос.