Чары Шанхая - [65]

— Тебе лучше?

— Говорят, я как огурчик.

— А температура?

— Почти не поднимается, — небрежно ответила она. — Я уже выхожу в сад.

Я заметил, что с ночного столика исчезла фотография Кима в надвинутой на лоб шляпе, с улыбкой глядящего куда-то в будущее. Плита была растоплена, но знакомой кастрюли с эвкалиптовым отваром на ней уже не было.

— А я устроился на работу, — сказал я. — Теперь я свободен только по воскресеньям.

— А в субботу вечером?

— В субботу я убираю мастерскую.

— Ну-ну… Значит, ты теперь ювелир, — сказала она, катая шарики. — Ну и как, нравится?

— Говорят, это хорошая работа.

— Говорят? А сам-то ты как думаешь?

— Никак.

С той самой минуты, как я вошел, она на меня как следует даже не взглянула. Игра, которую она держала в руках, была чуть больше металлической коробки из-под сигарет «Кравен», но из пластмассы и с прозрачной крышкой; шарики катались по бирюзовому морю, покрытому завитушками волн, где плавали акулы с разинутой пастью: в каждой имелось отверстие, куда падали шарики. Я спросил, кто ей подарил эту коробочку, но она не ответила.

— Раньше ее у тебя не было, — сказал я. — Это что, новая игра?

— Конечно, разве не видишь? А ты все так же туго соображаешь, Дани.

Я присел на край кровати и наклонился, чтобы лучше рассмотреть игру.

— Я закончил твой портрет. — Я вытащил из-под мышки папку и собрался ее открыть. — Хочешь посмотреть?

— Черт подери, — проворчала она, словно разговаривая сама с собой. — Остался всего один шарик, никак не могу его закатить… Еще ты со своими рисунками. Какой же ты все-таки дурак.

— Я думал, тебе понравится…

— Еще чего! — перебила она меня. — Тоже мне, художник нашелся. Ты обещал нарисовать меня по-другому, детка, разве не помнишь? Да, по-другому… — Она нервничала, потому что шарик все катался и катался по коробочке, не попадая в отверстие. — Почему ты не нарисовал, например, как я какаю, да, как я кладу огромную кучу под твоей чертовой трубой, а негр обмахивает мне задницу веером, а еще лучше китайчонок. Что скажешь? Правда, так будет лучше? — Она оторвала глаза от игры, посмотрела на меня и, грустно улыбнувшись, добавила более мягко: — Порви его. Он больше никому не нужен.

— Он мне нравится.

— Надо же, ему нравится! — проворчала она, вновь уставившись на коробочку, и добавила: — Ну и пожалуйста.

— Я все понимаю… — ответил я. — Но на рисунке ты очень хорошо получилась. Посмотри. Очень тебя прошу.

— Можешь взять его себе. А теперь уходи. Бедный смешной мальчик.

Она засмеялась, повернулась ко мне и хотела ударить коробочкой, но я поймал ее руку в воздухе, и она сдалась, опустив голову мне на плечо. Как всегда в те минуты, когда мы вместе слушали Форката долгими вечерами минувшего лета, мне почудилось, что соленый ветер моря, множество раз упомянутый в той волшебной истории, запутался у нее в волосах, и она на миг замерла, прикрыв веки и устремив взгляд куда-то в даль, словно пытаясь различить далекие огни на горизонте; в этот миг я подумал, что в конце концов она все же смягчится и возьмет рисунок. Но в следующее мгновение она вдруг привстала на коленях и ухватила мои запястья; я безропотно повалился спиной на кровать, и она, не выпуская моих рук, уселась на меня верхом.

— Видишь? — сказала она. — Я теперь сильнее, чем ты.

Она сжала бедрами мне ребра и слегка покачалась, словно ехала на лошади. Я не шевелился. Черные волосы рассыпались у меня по лицу, и когда сквозь эту завесу мелькнули ее мечтательные и одновременно насмешливые глаза, мне показалось, что в их глубине я различил искорку жестокости. Она поерзала на моем животе, ее горячая промежность обожгла мое покорное тело, и все ожило — мое смущенное воображение, никчемная предательская робость, тайная тоска по ее жаркому заразному дыханию и дремлющим в нем микробам, желание покориться чужой капризной воле, отныне, как мне почудилось в этот миг, ей не принадлежавшей, ее волнующей чувственности, которую она уже не могла разделить со мной.

— Ты понял, что я сильнее? — повторила она, и я вновь заметил стальной недобрый блеск Неожиданно она соскочила с моего живота и столкнула меня с кровати вместе с папкой. — Уходи, — сказала она.

Я нагнулся, чтобы поднять папку, а когда выпрямился, увидел на пороге террасы Дениса.

Он застегивал ремешок часов на запястье, рукава его белоснежной рубашки были закатаны, зачесанные волосы блестели от бриллиантина. Я так никогда и не узнал, по правде ли ему угрожала опасность и он проводил столько времени в особняке, потому что до сих пор действовал приказ о его розыске и аресте, или же он просто валял дурака, как некогда Форкат. Но, так или иначе, его несколько напряженные движения и позы, привычка осторожно ступать во время ходьбы, бросая короткие беглые взгляды по сторонам, выдавали многолетний опыт подпольщика. Когда долго ощущаешь себя вне закона — а в этом мне самому пришлось убедиться годы спустя, — в душе рождается склонность к романтике, вырабатывается особый стиль поведения, замкнуто-настороженного и в то же время не лишенного некоторого кокетства. Таким мне всегда представлялся Ким: бдительный, чуткий, как кошка, неисправимый бродяга-романтик… Безусловно, Денис заслуживал определенного уважения: за преданность идеалам, за нелегкую судьбу, разделенную с Кимом, за то, в конце концов, что принес с собой истинную правду, сорвав маску с обманщика Форката и разоблачив его ложь, — тем не менее я не мог смириться с тем, что его правда, привезенная в тот дождливый вечер из Франции, выгнала Форката на улицу, и уже за одно это я с первой же минуты невзлюбил пижона.