Чары колдуньи - [5]

Позади Аскольда стоял киевский воевода Хорт Катилович, рослый, крепкий мужчина лет сорока, с рыжевато-русыми, уже подернутыми сединой волосами, с морщинистым лицом, иссеченным степными ветрами. На левой руке у него не хватало трех пальцев. Рода он был незнатного: отец его, Катило, иначе Кетиль Одноглазый, пришел в Киев в русской дружине князя Дира, а мать была никому не ведомой пленницей. С малолетства он рос при дружине и постепенно выдвинулся благодаря решительности, отваге и опыту, так что сейчас числился среди вождей старшей дружины. О происхождении его напоминал только варяжский оберег в виде маленького бронзового молоточка, который он носил на поясе. Человек дельный, расторопный и толковый, он по первому слову князя разослал свою челядь по дворам и теперь, оглядываясь, отмечал, как собираются со всех сторон киевские мужики — кто с топором, кто с копьем и луком. Постоянная княжья дружина была невелика, но ополчение Киева могло дать еще сотню воев. Также и прибывающие торговые гости были по договору обязаны, в обмен на право торговли, вливаться в княжью дружину, если во время их пребывания в Киеве возникнет такая нужда.

Деревлянская дружина насчитывала человек сорок, не считая гребцов. Князь Аскольд нарочно не подходил к берегу ближе: во-первых, велика честь для младшего Мстиславича, а во-вторых, гораздо удобнее отрезать того от воды, от лодей и товаров, а уж потом начинать разговор. О чем будет этот разговор, Аскольд хорошо знал. Какова наглость! После зимних событий он и не ждал, что деревляне посмеют явиться со своими товарами в Киев. Торговый обоз отправлялся в Царьград в конце березеня — в начале травеня, чтобы через месяц, к началу кресеня, быть уже на месте. По договору деревляне имели право к нему присоединиться, но в этом году Аскольд не велел их ждать, и обоз, составленный из купцов полянских, саварских и радимичских земель, ушел уже дней десять назад. А эти все-таки явились, хоть и припозднились! Видно, столько награбили, что не вдруг и довезешь! Аскольд кипел от негодования, но на его лице это почти не отражалось, разве что взгляд серых, глубоко посаженных глаз из-под лохматых рыжевато-золотистых бровей стал еще более угрюмым, а руки, крупные, загрубелые, корявые, как у мужика, привыкшего валить деревья и расчищать пал, невольно сжимались в кулаки. Но теперь он за все с ними посчитается. Волчонок сам пришел к нему в руки. То ли от глупости Мстислав послал младшего сына с такой маленькой дружиной, то ли от самодовольства — не ждал, что киевский князь посмеет защитить свои права!

Деревляне тем временем высадились на берег, тянули на песок тяжелые лодьи, нагруженные мешками и бочками, спрыгивали в воду, толкали. Киевляне не помогали им, а только смотрели, не подходя близко. Княжич Борислав тянул и толкал наравне с прочими, потом взял с кормы свернутый плащ-вотолу — из толстой темной шерсти, некрашеный, будто у обычного ратника, — но даже не надел, а положил на плечо и пошел вверх по тропе, туда, где приметил шитую золотом шапку и ярко-красный, пламенеющий на ветру плащ киевского князя Аскольда.

Княжич Борислав вез продавать как дань, собранную его отцом с подвластных земель, так и товары, выделенные для продажи деревлянскими родами — наиболее знатными и состоятельными. Многие из старейшин сами зимой скупали охотничью добычу в своих волостях и таким образом собирали многие сотни шкур — куньи, бобровые, лисьи, волчьи, медвежьи. Шкурки вевериц считались сороками[2] — этого добра в лесах было завались. Обменивая их на киевских, а то и на греческих торгах, многие скопили немалые богатства, и почти все деревлянские старейшины, сопровождавшие княжича Борислава, были одеты гораздо лучше его. Выйдя из лодей, они натянули козарские кафтаны, отделанные полосами цветного шелка, перепоясались кожаными ремнями с серебряными бляшками. Странно было видеть, что во главе этого сборища почтенных, зрелых мужей с длинными бородами и в дорогих куньих шапках идет молодой парень в короткой рубахе, одетый не просто скромно, а бедно. Борислав рубаху с дороги переменить и не подумал, в чем Аскольд увидел одно неуважение к хозяину, то есть к себе.

— Здоров будь, князь Аскольд! — Приблизившись на несколько шагов, Борислав размашисто поклонился. Поклон был достаточно низкий, чтобы гостя нельзя было упрекнуть в невежестве, но Аскольд увидел в этом издевку. — Вот и мы к вам! Спасибо, что встретил, не погнушался! Что-то на Подоле людей да лодей мало — неужели ушли ваши торговые? Неужели нас не дождались?

— Да уж никак я не думал, что ваши гости к нам пожалуют! — холодно обронил Аскольд.

Не ответив на приветствие, он не сделал ни шагу к Бориславу, не протянул руки, не улыбнулся хотя бы для вида. Деревляне насторожились, стали бросать тревожные взгляды на воеводу Хорта, на строй киевлян, смыкавшийся вокруг них. Топоры пока еще оставались за поясами, но вид у местных был неприветливый и даже угрожающий.

— Не думал? — Борислав, тоже все это заметив, ничем не выдал, что встревожен, и с прежней самоуверенностью упер руки в бока. Стоя в нижней части крутой тропы, он был вынужден смотреть на Аскольда снизу вверх, но даже задранная его голова выражала вызов. — Что же так? Или нет у нас докончания, что ваши и наши торговцы вместе на Греческое море ходят? Или мы не родичи с тобой, княже? Как невеста моя, а твоя сестра Ведислава Дировна, здорова ли?