Чары. Избранная проза - [32]

А что за адская вещь вагон! Накрапывающий зябкой капелью умывальник, наискось расчерченное дождем окно, чай в сиротских граненых стаканах, казарменное куцее одеяло, застиранное, замыленное, засиненное постельное белье.

И трясется такой вагончик день и ночь — без конца…

Я и вправду готовился к лекциям, рассовывая по книгам закладки, выписывая на карточки имена и даты. К тому же смутно распознанная, но до конца не разгаданная Люсей причина заключалась в том, что к Москве меня привязывали осторожные и пугливые планы семейного устройства, матримониальный зуд.

Да, весьма деликатные обстоятельства обязывали меня перейти из холостяцкого состояния в женатое. Правда, я еще обитал в своем одиноком логове на Сивцевом Вражке, среди завалов книг, рассохшихся, скрипучих, пыльных кресел, исполинских шкафов, буфетов с темными пещерными недрами и продавленных диванов, диванчиков, оттоманок и пуфиков. Но была уже такая Надежда Марковна, вдова бальзаковских лет, моя повелительница, царица, могущественная хозяйка, высокая, статная, с поднятыми прической и заколотыми гребнем волосами, ямочками на локтях и началом пышной, налитой груди в вырезе атласного халата. Снисходительная к моим желаниям, она умела почувствовать, угадать и выделить из них самые пылкие, жгучие, требовавшие немедленного удовлетворения. Прочие же растягивала изнывающей, томительной, сладкой чередой во времени, выманивая их из меня с помощью блюдечка абрикосового варенья, надломленной серебряной ложечкой пирожного, кусочка душистой дыни, насаженной на вилку котлетки с каплей горчицы, трепещущего, замутненного жиром студня, дымящейся тарелки огненного борща с пирожком. Выманивала до тех пор, пока пылкие и жгучие желания не ударят мне хмелем в голову, не обдадут жаром щеки и не заставят ее снисходительно откинуться на спинку дивана, потянуть себя за поясок и стыдливо погасить лампу.

Надежда Марковна жила в Замоскворечье, на тихой Ордынке, за окном с геранями и кисейными занавесками. Я бывал у нее все чаще, оставался все дольше, и меня вовсе не пугало то, что она собиралась поставить на моем холостяцком прошлом маленький крестик, похожий на один из тех, которыми она вышивала узоры на пяльцах.

Уведомленная мною по телефону о предстоящей разлуке, она сочла безрассудной мою северную одиссею и, как Сцилла, звала меня назад. Она настаивала, приказывала, требовала, просила, умоляла, но была и Харибда.

Да, Харибда, чьи чары оказались сильнее.

Любили ли вы когда-нибудь жен ваших друзей? О, это самый сладостный, блаженный, мучительный вид любви, уверяю! Вы бываете у них, вас встречают как доброго знакомого, с вами милы, приветливы, внимательны. И вы стараетесь отвечать тем же, галантно вручаете цветы и выкладываете подарки, милые пустячки, искренне радуясь счастью этого дома, и только слишком часто и надолго задерживаете на хозяйке словно бы случайный, мимолетный, ничего не значащий взгляд…

С хозяином же у вас дружба, и, когда вы втроем находитесь в комнате, вы обращаетесь к одному ему, беседуете лишь с ним одним, нахваливаете его полотна, смеетесь его шуткам, прибауткам и думаете: «Нет, никогда…» Конечно, вы никогда себе не позволите, ни жестом, ни намеком… И вот тут-то — какая там Надежда Марковна с ее вареньем, дыней и котлетками! — и настигает вас любовь.

Настигает, как сумасшествие, как лихорадка, как удушье — Бог не приведи…

6

Высадились мы в северном городке, двухэтажном, сбитом из черных досок. Был вечер, а вечера на севере — фосфорические. Мерцал, светился, лиловел воздух, и крыши казались выбеленными мелом. Протяжно выли псы, и дальний пароход, затерявшийся в прибрежной темноте, отвечал им одышкой старого тромбона. Надо всем истаивала млечная луна, под которой оловом отливали заборы, колокольня и купола полуразрушенной, а затем отремонтированной под склад и покрытой железом церкви.

В городочке этом доживал свой век мой дальний родственник, некогда сосланный сюда кулак-мироед дед Осип, седой как лунь, подслеповатый, в круглых очках — у него мы и переночевали. Перед сном старик усадил нас за стол, налил по стопочке из огромной мутной бутыли, сам выпил подряд две рюмки, прочувствованно крякнул, прослезился, занюхал рукавом, а про нас забыл, словно не наливал. Тогда и мы, с сомнением переглянувшись, выпили.

Дед Осип поставил на стол чугунок с картошкой и спросил, как меня зовут и чей я сын. Стало ясно, что меня он тоже не помнит. Вспомнил он только Люсю — посмотрел на нее, погрозил пальцем и с проникновенным укором спросил, почему она так долго не приезжала…

Утром дед Осип на своей моторке отвез нас на острова. Высадившись на берег, мы помахали ему рукой и пообещали, что на обратном пути непременно навестим. Как нежно мы его любили, нашего деда Осипа, особенно Люся!..

Может быть, поэтому наша одиссея началась с того, что мы с Люсей приуныли и заскучали, хотя упорно старались этого не показывать. Заскучали так, словно нам больше всего не хватало деда Осипа, который ее узнал, меня не узнал, а на Вильямчика вовсе не обратил внимания, отчего рядом с ним, третьим, там мы могли быть вдвоем. Здесь же, на острове, третьим был Виля, с которым мы не могли себя чувствовать так, словно нас двое, но мы не отваживались признаться в этом — ни ему, ни себе.