Чарусские лесорубы - [20]

— Ну, Коля!

На ее черные, смолянистые глаза навернулись слезы.

Багрянцев поглядел на нее, маленькую, худенькую. Окинул взглядом крошечную избушку. И в душе шевельнулась жалость к себе, к этой несчастной женщине. Чем она виновата, что война лишила ее мужа, любви, заставила искать свое счастье с первым встретившимся ей человеком? И ему, этому человеку, она отдавала все, страдала за него, мирилась с его неудачами.

Повернувшись к ней, резко, стремительно, он обнял ее и поцеловал в губы. Она затрепетала в его руках и тотчас же перебралась к нему на колени, припала к нему, притихла. В избушке стало слышно, как будильник, повешенный на стену, отбивает секунды да тараканы шуршат за старыми сухими выцветшими обоями. Так прошло минут пять, десять.

— Ну, Коленька, родной, пойдем баиньки, — точно после короткого сна, сладкого забытья, молвила Манефа.

Николай Георгиевич встал, ласково потрепал ее по спине.

— Ложись, Маня, спи.

— А ты?

— Мне не до сна. Я отправлюсь в Чарус. Я должен явиться туда. Я должен был давно это сделать. Нина Андреевна ждет меня. Перед нею я свинья. У меня же там дети.

— А я как?

— Ты, Маня, не знаю как.

— Пожил да бросил? И это за все мое, что я делала тебе хорошего?

— Ну чего же ты хочешь, Маня?

— Хочу, чтобы ты был со мной, чтобы стал мой навсегда.

— Но это невозможно. Как я останусь в этой избушке?

— Тебе тут тесно? Ну давай переберемся в добротный дом. Я с тобой готова хоть куда… Раздевайся-ка да ложись. Никуда ты не пойдешь. Я не хуже других. Я для тебя буду самая что ни на есть верная. Может, много вернее твоей Нины Андреевны. Ты ведь не знаешь, как она там в городе жила без тебя.

Манефа вышла во дворик, а вернувшись, стала раздеваться перед кроватью.

Багрянцев, казалось, был непреклонен. Он молча натянул на себя серый в клеточку праздничный костюм, надел такую же кепку и взялся за скобу двери.

— Пошел все-таки? — спросила Манефа.

— Да, пошел.

— Ну, иди с богом! Только к черту на рога не попади.

В сенях Николай Георгиевич долго что-то искал, чиркая спичками, выходил на крыльцо. Затем, перешагнув порог избушки, обратился к Саранкиной.

— Маня, а где же мои сапоги?

Она притворилась спящей.

Он растормошил ее и повторил свой вопрос.

— Сапоги я спрятала, — сказала Манефа. — Иди босиком.

— Но как же?

— А так же. Ведь я их тебе покупала. Пусть посмотрит твоя Нина Андреевна, какой ты есть, даже обуток своих у тебя нету. Ох ты, мужчина!

Она встала с кровати, полураздетая повисла у него на шее, и с жаром начала целовать:

— Брось-ка ты, брось дурить! Раздевайся, Давай-ка лучше выпьем по чарочке спирта. Посидим рядком да поговорим ладком. Сироты мы с тобой горькие. Держись за меня. Твоя-то подвенечная либо примет тебя такого, либо нет. А я-то тебя не брошу. Милый ты мой, разнесчастный!

Она стала расстегивать пуговицы на его пиджаке.

И он уже не сопротивлялся.

10

В Чарус из поездки в Моховое Нина Андреевна возвратилась в сумерках, разбитая, усталая. Небольшая комната при медпункте с ее голыми бревенчатыми стенами показалась пустой, холодной, а вся обстановка чужой, будто в гостинице. Скинув санитарную сумку и дорожный плащ, она затопила очажок и пошла за своими девочками. Детский сад был уже закрыт. Соня и Рита ожидали ее в каморке сторожихи.

— Папа приехал? — наперебой спросили девочки, лишь только она переступила порог.

Лаская детишек, она сказала, скрепя сердце:

— Сейчас меня ни о чем не спрашивайте. Я очень устала. Я с дороги. Отдохну и тогда все объясню.

Сварив ужин, накормив и уложив детей в постель, она начала прибирать комнату, наводить порядок, мыть посуду.

Нина Андреевна до предела загружала себя работой. В своем горе она не была одинокой. Каждый день, да еще не по одному разу, к ней заходил Зырянов. Секретарша из конторы Маша приносила ей цветы. Пришла и просидела как-то почти целый день жена директора леспромхоза Пелагея Герасимовна, женщина с вылинявшими голубыми глазами, с вятским говорком: в словах, где слышится звук «ч», она произносит «ц», а там, где слышится «ц», она произносит «ч» — «мельница» у нее выговаривается «мельнича», «печь» выговаривается «пець». Привела с собой мальчика лет шести и девочку лет девяти. Усевшись на табуретку и кутаясь в пуховую шаль, говорила о разных пустяковинках. Когда уходила, очень звала к себе. Затем соседка, которую Нина Андреевна ни разу не видела, прислала ей в гостинец со своей девочкой полное блюдце малины; Нина Андреевна дала девочке рубль, так она принесла его обратно и сказала: «Мама меня заругала, что я взяла деньги». Положила рубль на стол и убежала.

А потом пришел сухой, костистый старик в синей рубахе, добела вылинявшей на плечах, с непокрытой головой, с расстегнутым воротом, в лаптях. В руках его была корзинка, сплетенная из вербы.

— Здравствуй-ко, дочь! — сказал он.

— Здравствуйте, дедушка! — приветствовала она его. — Заболел, что ли? Полечиться пришел?

— Нет, пока бог милует от хвори… Дай-ко, матушка, таз.

— Какой таз? — удивилась Нина Андреевна.

— А вон, медный, на полочке лежит.

— Зачем вам таз? — недоумевала она, доставая с полки посудину.

— Рыбки вот тебе принес свеженькой, линьков, карасиков. На стол-то нехорошо выкладывать — склизкая.