Чародей - [71]

– Стоит ему сказать слово, и я мигом вернусь к вам, дядя Джон, – говорит Эсме.

– Но почему именно ко мне? Я не большой специалист по истории города.

– Нас интересует не столько история, сколько атмосфера, – отвечает Гил. – Город поразительно изменился в двадцатом веке. Почти колониальная атмосфера тысяча девятисотых годов практически исчезла…

– Нет-нет, – перебивает его Макуэри. – Она все еще есть, только надо знать, где смотреть.

– Да, но где смотреть? – спрашивает Эсме. – Судя по тому, что мне рассказывали, многие обычаи, которые считались в обществе обязательными, исчезли без следа. Но что это были за обычаи? Когда я спрашиваю, люди экают, мекают и говорят, что не помнят. Почему они не помнят? Священный долг каждого – запоминать все, что можно, обо всем, что попадается на глаза.

– Я знал двух очаровательных пожилых дам, которые владели последним конным экипажем в Торонто, – говорю я. – Кажется, его можно было увидеть на улицах вплоть до тысяча девятьсот тридцатого года. Вероятно, лошади пали от старости. Но я припоминаю, как пожилые барышни Мортимер-Кларк говорили кому-то в моем присутствии, что Торонто, который они помнят, давно ушел в прошлое. Подумать только, люди теперь запирают дверь, когда уходят из дома! Будто кто-то может взять и войти в дом! Будто в доме нет слуг, которые остановят пришельца, даже если он зайдет.

– Да я и сам слыхал весьма причудливые рассказы, – сказал Макуэри. – Знаете улицу Святого Георгия? Она полна шикарных особняков – ныне обветшалых и служащих жильем для студенческих братств. Ну так вот, кто-то рассказывал мне, как попал на званый ужин в один из этих дворцов плутократии. Точнее, пригласили жену моего знакомого – сам он был священником и не имел в семье права голоса. Он говорил, что гости были во фраках, а в те времена это уже редкость. Насколько я помню, его рассказ относился к тысяча девятьсот двадцать пятому году. Гостей было двадцать человек. Они ели и пили на славу. Потом пришло время подавать фрукты и орехи, и тут кто-то поскребся в дверь. Хозяйка сказала: «Войдите», и вошла маленькая девочка в девственно-белом платьице. Она спросила: «Мама, можно, я присоединюсь к тебе и твоим друзьям?» – а мама ответила: «Конечно, дорогая, иди сюда и посиди со мной». Вы можете себе представить, что прием устраивался в честь этой девчушки? Первый выход бедняжки в свет! Среди гостей не было ни единой души моложе сорока. Вот это я понимаю, племенной ритуал!

– Хью, ты все сочинил! – воскликнула Эсме.

– Никоим образом! Если ты настаиваешь, я завтра пришлю тебе этот рассказ в письменном виде, заверенный нотариусом.

– Боже!

– Все эти древние ритуалы отошли в прошлое, и очень хорошо, – заявил Гил.

– Не совсем, – поправил Макуэри. – Венгры его все еще соблюдают. Каждый год они устраивают бал, на котором представляют своих дочерей лейтенанту-губернатору – ближайшему к ним подобию королевской власти. Но насколько мне известно, и у них это действо понемногу отмирает. Некоторые девушки упираются и не желают в нем участвовать.

– Видишь, Эсме, это с Хью нужно говорить о Торонто, которого больше нет. Хью знает о нем гораздо больше меня. Я никогда не имел доступа в те возвышенные круги, о которых он рассуждает с таким знанием дела.

– Да, но ты знал всю богему, – ответил Гил. – Художников и особенно музыкантов. Ты встречал их на воскресных вечерах у Дам. Ты рассказывал моим родителям.

– У дам? Что это за дамы? – Есть такое выражение – «навострить уши», и я отчетливо увидел шевеление под волосами Эсме, а там нечему было шевелиться, кроме ушей.

– Вы не слыхали о Дамах? – сказал Макуэри. – О да, Эсме, вы еще дитя. Свежевылупившийся цыпленок. Дамы бог знает сколько лет играли особую роль в жизни Торонто. А вы ведь были их квартирантом, верно, доктор? Ваша клиника располагалась в их владениях.

– Я договорился с ними после войны, – сказал я, и Эсме расхохоталась:

– Дядя Джон, вы выдаете свой возраст. Вы представляете, сколько войн случилось уже после той, о которой вы упомянули? Я полагаю, вы имеете в виду Вторую мировую?

– Когда человек говорит о войне с большой буквы, он имеет в виду ту, на которой воевал сам, – сказал Гил. – Как мой отец. У него интересный послужной список: он начал офицером в разведке, но перевелся в артиллерию, поскольку хотел испытать на своей шкуре настоящее сражение. И испытал. Еще как.

– Он испытал достаточно, чтобы получить Военный Крест за доблесть, – сказал я. – Но я понимаю, что ты хочешь сказать. То было чистое донкихотство, но твой отец всегда был донкихотом.

– А у вас не возникло искушения последовать за ним в гущу боя? – спросила Эсме. Вот же любопытная!

– Я бы не сказал, что врачи на фронте отсиживаются в безопасном месте, – вмешался Гил, вероятно решив, что Эсме меня обидела. Замечал ли он когда-нибудь, что его жена грубовата? Он чувствителен к языку, а она не очень, а это может коренным образом повлиять на судьбу семьи, где и муж, и жена пишут.

– И еще, вы ведь отправились на войну, так сказать, прямо с другого поля боя? – спросил Макуэри. – Дарси рассказывал, что вы устроились – вернее, «бросились в омут», как он выразился, – какой-то очень тяжелой врачебной работы, едва закончив учебу.