Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим - [4]

Заполнение документов не было простым делом для меня. Я снова был в тюрьме, пусть и в качестве посетителя, и мой приход сюда всколыхнул воспоминания о днях моего заключения. Сердце у меня застучало, руки затряслись так, что я с трудом заполнил обязательные бланки для посетителей. Вновь оказавшись на территории тюрьмы, я ощутил нестерпимое желание забрать свой паспорт, выскочить за тюремные ворота и забыть все, что хотя бы отдаленно было связано с тюрьмой. Но вместо этого я сделал глубокий вдох и уселся среди других ожидавших свидания посетителей.

Прошло три четверти часа, и охранник объявил: «Посетитель к Чарльзу Мэнсону». При упоминании этого имени все вздрогнули. Я поднялся и направился к комнате для свиданий. Те, кто не смотрел на меня, чуть не вывернули шею, пытаясь узреть самого Мэнсона. У двери комнаты меня остановил охранник, сказав, что мне не сюда. Он проводил меня к месту, известному как «между ворот». По пути он разрешил мне остановиться у торгового автомата и купить сигарет, кока-колы и конфет.

«Между ворот» — это тщательно охраняемая зона, отделяющая вход в тюрьму и административные помещения от места проживания заключенных. Управляемые электроникой зарешеченные ворота поставлены в обоих концах коридора длиной двадцать пять футов. В начале этого коридора находится комната из пуленепробиваемого стекла. Там сидят минимум два сотрудника, открывающие и закрывающие ворота. Они проверяют личность каждого входящего и выходящего. Ворота никогда не открываются одновременно. Вдоль коридора расположены две или три комнаты с решетками вместо дверей. Размер комнат примерно восемь на восемь футов. В каждой из них есть стол и четыре стула, прикрученные к полу в центре комнаты.

Мэнсона уже привели и заперли в той комнате, где должна была проходить наша встреча. Пока охранник открывал дверь, чтобы впустить меня, Мэнсон не отрываясь смотрел на меня пристальным взглядом. На нем была стандартная тюремная одежда из грубого хлопка синего цвета, а лоб был перехвачен сине-белой банданой, чтобы длинные волосы не падали на лицо. Еще у него была густая борода, как у Христа. В то время Мэнсону исполнилось уже сорок четыре года, но в его бороде и волосах виднелись лишь одна-две седые прядки. Он выглядел не слишком повзрослевшим с той поры, когда я видел его последний раз в 1964 году. Когда охранник запер за мной дверь, Мэнсон отступил в дальний угол комнаты. Он был похож на испуганного, недоверчивого зверька. Он слегка подался вперед, чуть вытянул шею и задрал голову, склонив ее при этом набок. В такой позе он кивнул мне и сказал: «В чем дело, приятель?» — «Да ни в чем, — ответил я. — Я просто приехал сюда, как и обещал в письме». С этими словами я выложил напитки и конфеты на стол и протянул Мэнсону руку, чтобы поздороваться. Худое тело Мэнсона выпрямилось, он шагнул ко мне и пожал руку. Сквозь его бороду проглядывала слабая улыбка. «Да, Эммонс, — сказал он, — я бы узнал тебя где угодно. Как успехи в гандболе?» — «Черт, я не играл с тех пор, как вышел из Макнила. А твои?» — «Ты шутишь, что ли! Эта мисс Уинтерс [тогдашний главный психиатр в Вакавиле] и ее чернокожие приятели прижали меня так, что я ничего не могу делать. Мне потребовалось девять лет, чтобы выбраться из крыла Б. (Крыло Б — это отдельный блок, где держат заключенных, находящихся под усиленным психиатрическим наблюдением.) Они перевели меня в крыло W, — добавил он, — но там не лучше».

Лед между нами был сломан, но в воздухе все-таки висело ощутимое напряжение. Мэнсон не подпускал меня к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, и не позволял себе оказаться в уязвимом положении. Он всегда устраивался так, чтобы иметь возможность немедленно защититься при необходимости. Его паранойя стала еще заметнее, когда я предложил ему закурить. «Сам прикури!» — велел он. Я протянул ему зажженную сигарету, но, прежде чем затянуться, он дотошно прощупал пальцами всю сигарету и спросил, где же запрятана бомба. Он не прикоснулся ни к воде, ни к конфетам, которые я разложил перед ним, до тех пор, пока я сам их не попробовал. Потом он стал брать то, что начинал пить или есть я, на моем примере убеждаясь, что яда там не было. «Ты придуриваешься, — спросил я, — или в самом деле настолько больной, что думаешь, будто я пришел сюда, чтобы тебя отравить?» Отвечая, он смотрел мне в глаза немигающим взглядом: «Видишь ли, я не видел тебя лет пятнадцать-двадцать. Когда мы были с тобой в одной тюряге, у тебя не находилось для меня времени. И вдруг ты нарисовался. И что же я должен думать, по-твоему? Я протянул так долго, потому что люди помнят обо мне. Ты понятия не имеешь, как эти ублюдки хотят от меня избавиться. Я живу в этом дерьме уже десять лет, и изо дня в день они подсылают ко мне кого-нибудь. Я еще не расстался с жизнью только потому, что я всегда начеку. Я не доверяю ни тебе, ни кому-нибудь другому!»

Пытаться изменить его отношение было в тот момент бессмысленной затеей, но все же я почувствовал необходимость объяснить ему, почему у меня не находилось для него времени, когда мы вместе сидели. «Ты был на восемь лет младше меня; то, через что ты только проходил тогда, для меня уже осталось в прошлом. Ты и те парни, к которым ты пристроился в тюрьме, играли в игры и пытались произвести на всех впечатление. Я же хотел лишь одного — отбыть свой срок и выбраться оттуда. Дело было вовсе не том, нравился ты мне или нет». Похоже, мои слова успокоили Мэнсона. Угрожающая злость, звучавшая в его голосе, исчезла, и он начал расспрашивать меня о бывших общих знакомых. Оказалось, что он знал об их жизни куда больше, чем я. Заключенные всегда в курсе, что происходит с теми, кто выходит за тюремные ворота, и они подавно будут знать, попался парень снова или продолжает обделывать свои темные делишки на воле. Вместе с тем если человек исправляется, то новости о нем, судя по всему, перестают поступать и для других заключенных он словно умирает.