Чао, Италия! - [31]

Потом ее царапали мои маленькие дети, на ней спала наша кошка. Ее слушали дома мои друзья, некоторых из них уже нет в живых…

Приятель положил диск в потрепанный конверт.

– Знаешь, бывает так, что кто-то что-то сделает и забудет об этом – например, напишет музыку или книгу. Но совсем другой человек найдет это совсем в другие времена и это пойдет с ним по жизни…

Эта пластинка была свидетелем таких событий, что сейчас не она приложение ко мне, а я к ней. Что-то мог забыть я, но не она, потому что я проживал жизнь, а на ней от этой жизни оставались шрамы.

Я знаю, откуда появилась любая царапина на ней и кто оторвал уголок конверта.

Я слушал ее, когда хоронил родителей и под нее зачинал детей.

Он улыбнулся.

– Знал бы об этом всем Маккартни. Но он не знает, потому что таких, как я, много. Они когда-то получили такую пластинку, а потом она поменяла не только всю музыку, но и их жизнь. И совсем не важно, что она не играет – будем считать, что она на пенсии.

Этот разговор я вспоминал много раз, потому что этот меломан как будто говорил обо всех нас.

Разве не встречались мы с какой-то книгой, фильмом, картиной или старой выцветшей фотографией, которые появились на свет задолго до нас, но удивительным образом оказали на нас огромное воздействие или даже определили нашу жизнь.

Конечно, это можно объяснить гением творца этого предмета, но это не всегда так.

Я однажды стоял перед великой «Джокондой» в Лувре и смотрел на нее с необычайной внутренней дрожью. Но дрожал я совсем не от мастерства Леонардо – картина не потрясла меня, да и необязательно, чтобы потрясшее других потрясало и тебя.

Дрожь была от другого – передо мной висел предмет, которого касалась рука мастера более пятисот лет назад. Я смотрел на едва различимые мазки за стеклом и понимал, что именно тут он провел кистью, и я сейчас это вижу.

Не знаю, поймете ли вы мое волнение.

Это волнение перед преодолением времени.

Человека, который создал эту картину, давно нет, но остался мост между ним и мной и – эта улыбка Джоконды.

Тут следует рассказать одну историю, которая подобным образом сыграла важную роль в моей жизни.

Дело было в школьные годы.

Наш класс отправился на экскурсию в город Керчь.

Нас возили по пыльному летнему городу, в автобусе было душно и воняло газами из мотора. Близился вечер, купаться нам не разрешали – боялись какой-то очередной эпидемии, которыми славился советский Крым.

Мы уже падали от усталости, когда ненавистная «экскурсоводша» радостно-идиотским голосом сообщила, что мы едем на гору Митридат посмотреть на обелиск Славы. Мы взвыли, но цветы, которые надо было положить к обелиску, были уже куплены, и под строгие взгляды учителей, автобус стал взбираться на гору.

Ехали мы долго – автобус непрерывно закипал, так что, когда мы выехали на небольшую площадку перед обелиском, солнце, опускаясь, коснулось горизонта.

Мы вывалились из автобуса, кашляя и задыхаясь, и наша мучительница-экскурсовод, не дав передохнуть, начала читать лекцию о героизме военного времени. Я едва понимал, что она говорит, и беспомощно озирался в поисках воды.

Воды нигде не было.

Мне стало совсем плохо, и я хотел присесть, но, наверное, перед этим памятником нужно было только стоять, ибо вокруг не было ни одной скамейки.

Я оглянулся и увидел, что ниже по склону стоит полуразваленный строительный забор. Где стройка, там и вода, подумал я, и как лунатик двинулся вниз.

Я шел по едва видной тропинке, спотыкаясь о битые кирпичи, пустые ведра и горки мусора.

Солнце опускалось быстро, как всегда бывает на юге. Одновременно оно краснело, увеличиваясь в диаметре.

Небо было чистым, без единой отметины – только Солнце и прозрачная голубизна.

Я дошел до забора, еще несколько раз споткнулся о какие-то разбросанные мешки и, найдя дыру в заборе, влез внутрь.

Далее все было как в кино.

Вы, наверное, помните, как голливудские режиссеры выстраивают сцены, где герой впервые видит что-то невероятное: вначале он стоит к объекту спиной, потом медленно поворачивает голову, потом все тело.

И уж потом у него расширяются глаза, отвисает нижняя челюсть, а рот застывает в беззвучном крике.

Так вот, я все это проделал без всяких киносъемок.

Я влез в дыру спиной, а потом стал медленно разворачиваться лицом к морю, зажмурившись, потому что диск Солнца, уже погрузившись в море наполовину и разросшись на полнеба, все же немилосердно слепил меня.

Наконец я повернулся, разлепил веки, и тут же меня как будто ударило током, ибо я увидел то, что никогда не видел.

То, что было передо мной, было трудно представить в реальности, особенно обычному девятикласснику в советские времена.

Я стоял перед небольшой ровной площадкой, утопающей в грязи, мусоре, пустых бутылках и следах общественного туалета.

Все носило следы запустения – было видно, что строители не появлялись тут уже несколько месяцев.

Однако было на этой площадке нечто, что бросило меня в пот, дрожь и оцепенение.

На этой площадке пребывало совершенство.

Среди мусора и человеческого невнимания стояли несколько стройных античных колонн.

Я стал осторожно оглядываться. Я не знал, что это за колонны, но теперь понимаю, что именно незнание помогло мне открытой юношеской душой воспринять их красоту.