Чаинки - [16]

Пусть простит меня любимый мой Федор Михайлович Достоевский, но я вовсе не уверен, что красота спасет мир, а вместе с ним и потомков наших. Не уверен. В чарующем, в знаменитом проницательном обещании великого писателя даже приблизительно не внятен лично мне образ спасения мира Красотой. Если речь идет о Красоте Спасителя в момент второго Его Пришествия, то в это я всей душой своей верю, если речь идет о своевременном вмешательстве Создателя в течение безобразной нашей истории — молю Его вмешаться как можно поскорей, но если… Ведь Красота-спасительница выглядит в прорицании гениального писателя предельно таинственным и, что еще огорчительней, совершенно абстрактным понятием и категорией европейской эстетики, хотя у каждого из нас имеется прозапас собственное, субъективное понимание идеальных образцов Прекрасного. можно, конечно, спорить, что красивее: физиономия Майкла Джексона и косорылая ухмылка Боба Хоупа или морды вашей кошки и моей собаки; церквушка на Нерли и вот этот Сад или часы от Картье и Роллс-Ройс и так далее. Тайна Красоты, слава Мудрым Предусмотрениям Создателя, остается неразгаданной, а то ее так испохабила бы всякая сволочь, как испохабила она и извратила — в угоду нагребанию бабок и дешевому безвкусию толп — печатное слово, живопись и музыку нынешнего века. Простите, занесло меня тут в критиканство. В общем, стоит ли говорить о Помыслах Красоты в будущем времени, когда достаточно того, что, если что-то или кто-то действительно спасает мир на протяжении короткого отрезка его истории, причем спасает не от природных катаклизмов, а от варварских преступлений людского племени (кабы не оно, то в спасении мира не было бы никакой надобности), если что-то все еще преображает самого человека, помогая всему человечеству с трудом, и в общем-то не понятно как, балансировать на грани между звероподобием и достойным благообразием, то делает это ежеминутно именно КРАСОТА. Делает она это с Божьей, не забудем, помощью, и сегодня замечательнейшим образом титанически справляясь с массой спасительных задач, а не оставляя выполнение оных на последние денечки перед концом Света, — не так ли?…

Нисколько не устав, продолжаем ходить-бродить — блаженно балдеть продолжаем не только от созерцания красот Сада, но и от чувства необыкновенного, неземного, отваживаюсь сказать, неслышно звенящего покоя. И это вовсе не метафора, к которой зачастую прибегаешь тогда, когда не стишки сочиняешь и не поэтическую прозу, а пытаешься выразить простыми словами глубокую счастливую чем-либо или кем-либо потрясенность. Дело даже не в том, что вся атмосфера Сада, что все до единого виды Сада заставляют забыть о цивилизации, грохочущей за его пределами и о бессчетном количестве всех ее бедовых проблем. И не в том дело, что благодаря Саду модель мира нашего земного, как, впрочем, модель солнечной системы привиделась мне вдруг не географически и не космографически. В воображении моем, потрясенно настроенном на лад поэтический, возникло вдруг излюбленное такое старинными и нынешними мастерами-миниатюристами Китая изделие… нет не изделие это было, а всамделишный рукотворный миф.

Впервые я увидел это чудо в музее подарков Сталину к его семидесятилетию. Это было с гениальной художественностью вырезанное из слоновой кости яйцо, а в нем еще одно, поменьше, а в нем — другое, в другом — третье и так далее. У изделия этого имелось несомненное мифологическое сходство с русской матрешкой и кантовской вещью-в-себе. Как известный сталинолог, я полагаю, что параноик Сталин усек в том дивном и тонком изделии универсальную модель любого группового политического дела. Расколов череп Троцкому, мы увидели там череп Каменева, а в черепе Каменева мы разоблачили череп Зиновьева, в черепе Бухарина раскроили черепа предателей-маршалов и так далее и так далее, вплоть до ленинградского дела и заговора врачей. Извините, опять отвлекся. Черт с ним, с товарищем Сталиным…

Так вот, Сад — местонахождение мое в тот момент — привиделся мне изумительно красивой внешней сферой, а в ней, соответственно, размещалась славная наша планетка, а внутри нее уместилась одна Солнечная Система, в ней виднелся Млечный Путь, в нем, постепенно уменьшаясь и уменьшаясь, смутным блеском давали о себе знать иные миры Вселенной, да и вся она превратилась вдруг в ту самую ТОЧКУ физиков-теоретиков, которая скучала сама в себе, то есть, пребывала в скученном виде до того мига, когда Создатель решил устроить Большой Взрыв. Воображение мое, конечно же, разыгралось неспроста. Сад Скромного Администратора все больше, все сильней, все глубже производил на меня впечатление не просто Сада, а миниатюрного миропорядка, Космоса. Замечательно то, что в мире его растительности, в мире его скал и камней не уничтожены были черты естественного беспорядка, райской, сказал бы я, свободы и первозданного хаоса. Кроме всего прочего, Сад весь проникнут был, как говорил Пифагор, гармонией сфер, то есть опять-таки неслышной, но изредка, слава Богу, внимаемой душою музыкой бытия. Разве не чувствуем мы себя счастливыми существами, когда удается нам уловить в истинно прекрасном малом совершенство космических устроительных порядков и красот Вселенной. Потому-то воображению моему под силу было вместить всю ее в сферу Сада, столь несоразмерного с невообразимыми вселенскими масштабами, если не с их бесконечностью… В какой-то момент я уже не мог не ощутить острого интереса к личности человека, наделенного даром собирания (вспомним, что собирание по-гречески — гармония), и с подлинно художественным вкусом сумевшего создать на небольшом пространстве земли вечный союз спасительной красоты Природы и человеческого искусства.