Чахотка. Другая история немецкого общества - [70]

. Арнольд Штриппель умер 1 мая 1994 года во Франкфурте-на-Майне.

В подвалах бывшей школы в «Булленхузер-Дамм» теперь находится выставка в память об убитых детях и других узниках лагеря Нойенгамме.

ЧАХОТКА В НАШЕ ВРЕМЯ

В 1944 году американским ученым Зельману Абрахаму Ваксману и Альберту Шатцу удалось из продуктов метаболизма лучистых грибов синтезировать антибиотик стрептомицин^[945]. Медикамент оказался чрезвычайно эффективным, с его помощью стало возможно лечить даже запущенные формы туберкулеза. Однако болезнетворные бактерии быстро выработали резистентность к нему. Лишь комбинация из нескольких подобных противотуберкулезных препаратов сводит болезнь к минимуму^[946]. Наконец-то можно было бороться с возбудителем напрямую, даже без долгих недель или месяцев пребывания в санатории или лечебнице. Успехи были очевидны: диагноз «туберкулез» перестал быть смертным приговором.

Несмотря на открытие лекарства, в конце войны в Германии из‐за тяжелых условий жизни число туберкулезных больных увеличилось^[947]. Но вскоре жизнь наладилась, благосостояние стало возрастать, улучшились питание и условия проживания — и, как следствие, улучшился иммунитет. Если до 1950‐го ежегодно заболевали туберкулезом более 100 тысяч человек, то к 1980‐м годам число заболевших снизилось до 26 тысяч, а в 1985 году зафиксировано не более 17 тысяч случаев^[948]. Сократилась не только смертность: значительно увеличился возраст заболевших и умерших от чахотки^[949]. Медицину по всему миру охватила почти эйфория оптимизма. Казалось, инфекционные болезни, и среди них и туберкулез, преодолены. Воодушевленное действенностью новых антибиотиков и препаратов химиотерапии, руководство американского ведомства здравоохранения в 1969 году провозгласило, что история инфекционных заболеваний окончена, война против микробов выиграна^[950].

Началась, казалось бы, новая глава, настало время научиться врачевать хронические болезни, недуги благосостояния: рак, ожирение, болезни коронарных сосудов, гипертонию, диабет, которые распространялись внутри богатых, стареющих наций.

Когда туберкулез перестал пугать, он исчез и из литературы. Другие напасти интересовали авторов: шизофрения, депрессия, разные виды зависимости и онкологические заболевания. Чахотка, безраздельно царствовавшая в литературе и искусстве столь долгое время, была вытеснена. «Пропал страх перед этой болезнью, клинически „побежденной“, исчезла и необходимость постоянно говорить о ней в обществе», — резюмировал литературовед Томас Анц^[951].

Один из немногих авторов, который всё же сделал чахотку центральной темой своего творчества в силу личных пережитых страданий и травм, был Томас Бернхард. В книге «Холод: изоляция», четвертой части его автобиографического цикла, опубликованной в 1981 году, австрийский писатель вспоминает, как у него в 18 лет обнаружили «затемнение»^[952] в легком в клинике Графенхоф близ Зальцбурга и отправили в общественную лечебницу для малообеспеченных больных^[953].

Как и в «Волшебной горе» у Томаса Манна, эта клиника существовала отдельно от всего мира, со своими ритуалами, правилами, принуждениями, насилием и отличиями. «Коридоры переполнялись этим торжественным клокотанием несметного множества растерзанных легких и шарканьем войлочных шлепанцев по пропитавшемуся карболкой линолеуму. Здесь, в коридоре, разворачивалась процессия, конечным пунктом которой была веранда, — с такой торжественностью, какую прежде мне доводилось наблюдать лишь на католических погребальных церемониях; и каждый участник этой процессии держал перед собой собственную дароносицу: коричневую стеклянную плевательницу»^[954],[955].

В Графенхофе пациенты подчиняются строгой иерархии, во главе которой — наиболее тяжелые больные. Поскольку у Бернхарда туберкулез был в ранней, еще закрытой и незаразной стадии, юноша оказался среди аутсайдеров больничного общества: «Я числился легочным больным и, значит, просто обязан был что-то выхаркивать! Но я не имел положительного БК^[956] — а следовательно, и права ощущать себя полноценным участником здешнего заговора. Презрение со стороны других глубоко меня травмировало».^[957] Что за жалкий заговор! Ведь «речь шла о самом отвратительном и ужасном из всех сообществ, какие только можно вообразить»^[958].

Общество довольно подлых созданий. Бернхарда поместили в палату на 12 коек, два туалета на 80 мужчин и единственная ванная комната, «…как свиньи у корыта, теснились пациенты в умывалке»^[959]. Главврач, старый национал-социалист, руководит клиникой, как исправительным заведением. Лекарство — стрептомицин — стоит так дорого, что выдается в мизерных дозах, отчего почти не действует. Это заведение — «мертвый дом»^[960], «преддверие ада»^[961], серое, безнадежное, безрадостное, обиталище летаргии и гниения, вонючее, убогое, пришедшее в упадок.

Воспоминания Бернхарда — мрачный, злой эпилог «Волшебной горы» Томаса Манна, ядовитая, беспощадная антитеза светского блистательного общества элитных частных санаториев рубежа XIX и XX веков. Место, родственное национал-социалистическому заведению в городе Штадтрода. Мрачные воспоминания Бернхарда, изданные в 1981 году, выглядели как историческое дополнение из послевоенных лет, как завершенная глава из другого времени.